— Верно она говорит, Михаил Ивановичу— вступился за Фроську прораб. — Таежница, один день всего проработала. Пусть идет, у них подъем через десять минут.
— Ладно, — согласился парторг. — Мы тут посидим перекурим, а ты, красавица, пойди разбуди да вызови сюда комендантшу. Скажи: бытовая комиссия пришла.
Ипатьевна как услыхала от Фроськи слово «комиссия», так обмерла вся, побелела, со сна, с перепугу принялась креститься левой рукой. Прямо в длинной ночной рубахе, босая и простоволосая, кинулась к двери.
Впопыхах наступила на кошачий хвост: кот дико завопил, зашипел, и это сразу отрезвило комендантшу. Она зло накинулась на Фроську:
— А ты где шляешься всю ночь, шалава беспутная?! Я ведь видела: топчан-то твой пустой. Натворила, поди, чего, вот и комиссию за собой приволокла.
— Чего мелешь-то, Ипатьевна, — спокойно сказала Фроська, — опомнись. А то ведь я рассердиться могу. И не погляжу, что ты старуха.
Фроська повернулась, вышла из каморки, громко хлопнула дверью: «Ведьма трусливая…» Бросила торбу под свой топчан, сняла платье, надела рабочие штаны, майку и пошла на речку умываться.
На берегу, прежде чем растревожить стеклянный блеск заводи, Фроська по давней монастырской привычке с минуту разглядывала свое отражение в воде. Вспомнила, как бегали они по утрам к Раскатихе вдвоем с подружкой веснушчатой Улькой (покойница, царствие ей небесное!) и как расчесывали тугие косы, глядясь в таинственную серебряную глубь омута — зеркал в обители не держали, мать Авдотья считала за великий грех «любование собой».
С тревожным удивлением вглядывалась Фроська в свое лицо: оно показалось ей каким-то чужим, похудевшим, постаревшим и очень красивым. Будто строгая зрелая женщина пристально и вопрошающе глядела на нее с искристого песчаного дна. Хмурила брови: «А понимаешь ли ты, Фроська, что произошло с тобой сегодня на рассвете?..»
— Понимаю… — Она вздохнула, украдкой перекрестилась и с досадой, решительно зачерпнула пригоршнями студеную воду, плеснула в лицо. Потом сбросила майку, охая от колючих ледяных брызг, умылась до пояса. Сразу взбодрилась, повеселела.
У барачного крыльца прохаживалась комиссия: усатый парторг и прораб Брюквин, вокруг них хорохорилась, мельтешила рукавами нового цветастого платья комендантша Ипатьевна. «Ишь ты, как она им зубы заговаривает! — усмехнулась Фроська. — А ведь наврет с три короба, да еще забожится. Тоже праведница на киселе!»
Барак просыпался, в распахнутых окнах мелькали девичьи фигуры. Тесной стайкой, в одинаковых лиловых майках, к реке бежала Оксанина бригада. Все черноволосые, а бригадирша впереди — огненно-рыжая. Выстроились на берегу, принялись враз размахивать руками, приседать, подпрыгивать, кланяться — ни дать ни взять будто дикари у поганого идолища.
— Фрося! — крикнула бригадирша. — Иди с нами зарядку делать!
— Да ну вас к лешему! — отмахнулась Фроська. Придумают же люди черт те что, лишь бы покрасоваться, выставить себя. Впереди вон целый день с тачками по плахам мотаться, тут бы силы беречь надобно, а они ногами дрыгают, выхваляются. Какой прок от этого? Вот студеной водичкой сполоснуться — это благое дело.
Умывались девчата тоже вместе. Смеялись, визжали, брызгая друг друга водой. Всем им Фроська втайне завидовала: хорошо у них — все ясно и понятно, все устроено и все благополучно. Оттого у людей и на душе весело.
А у нее — беспросветность, морок, как в ненастный день. Словно бы взялась везти тяжело груженный воз. В лямки впряглась, и сила вроде есть и с места уже тронулась, а вот куда везти — неизвестно. И зачем везти — тоже непонятно.
Вспомнила суматошный вчерашний день, бесконечное тарахтение бетономешалок, вспомнила ватагу разъяренных девок и огорченно плюнула: а ну как и сегодня опять такая же круговерть повторится? Может, подойти сейчас к грудастой Оксане да попроситься в ее бригаду? Неудобно, нехорошо… Скажет: когда предлагали — отказалась, а теперь сама просишься. Да и девчата-хохлушки засмеют — народ занозистый, языкатый. К ним на поклон не ходи, палец в рот не клади.
Не место тут для такого разговора и не время. Лучше подождать другого случая, чтобы поговорить с Оксаной с глазу на глаз, без свидетелей. Откажет, так и знать никто не будет.
В конце концов, на бетонорастворном узле не так уж плохо. Только надо как следует разобраться с этими проклятыми замесами, чтобы знать, сколько и чего засыпать. А работа, она везде работа. Были бы руки да ноги — остальное само приложится. Тачка или шифельная лопата — какая разница?
Оксана Третьяк сама подошла к Фроське. Вытирая полотенцем загорелую шею, хитровато прищурилась:
— Ну, как тебе спалось?
— А ничего, — сказала Фроська. — Сны видела разные.
— Уж очень ты ворочалась. Наверно, плохие сны?
— Нет, не угадала. Наоборот — хорошие.
— И про любовь? — Оксана дружески усмехнулась.
— А как же, и про любовь тоже. Говорю — разные.
— Это хорошо. А вот тапочки резиновые ты зря под мой топчан поставила, Я же тебе их подарила.
— То случайно. Я в темноте топчаны перепутала.
— Тогда понятно.
Оксанины девчата, заканчивая умываться, ревниво и внимательно прислушивались, как будто разговор их страшно интересовал. Во всяком случае, здесь чувствовалось больше, чем простое девичье любопытство. Фроське подумалось, что у них в бригаде наверняка о ней уже говорили, и скорее всего — вчера вечером, когда ее допоздна не было в общежитии.
Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счетом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые хохлушки-харьковчанки.
Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнаженному плечу:
— Обижаешься на меня?
— За что?
— Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?
— Немного есть…
— Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.
— Испугалась, что ли?
— Нет. В обиду мы бы тебя все равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек — ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?
Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в темной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И все в одну ночь.
Но тут же светлым заревом вставала тревожная радость — негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и ее, этой встречи, не было бы зелено-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.
— Верно…
Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две темные фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщовую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, «святые дары» из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.
— Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? — кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.
— Да нет! — рассмеялась Оксана. — Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.
Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твердый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал ее на завалинку.
— Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся тормошить мою торбу!
Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоуменные вопросы объяснила:
— Утюг на плите оставила. Ну сильна кержачка, прямо Насреддин в юбке!
А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твердым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:
— По местам, девчата! Деловая пятиминутка!
Фроська тоже села, успокоилась: торба ее оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.
Он и начал говорить. Про те самые «бытовые условия». Дескать, как отдохнешь, так потом и поработаешь. А для отдыха нужны чистота, уют и удобства.
