Туалет находился в заднем помещении за кухней. В очереди к нему стояло одиннадцать детей.
– Это что, единственный туалет? – спросил я.
– Да, тут один туалет, – не оборачиваясь, ответил мальчик впереди меня.
По дороге обратно к кровати я остановился перед окном. С улицы лил яркий свет. Солнце высушило мертвых мух на подоконниках. Кирпичи под наружными карнизами болтались, как расшатанные зубы в тех местах, где не было известки. Фотографии из журналов, подвешенные под окнами, были так продырявлены, что, должно быть, служили мишенями для настенных игр.
Мальчик, который стоял в очереди впереди меня, весь оставшийся вечер мел верхнюю ступеньку лестничной площадки. Я за ним наблюдал. Он не выпускал меня из виду все время, пока работал. Когда он прекращал мести, он взмахивал рукой перед лицом так, как лошади отгоняют мух хвостом.
Его койка стояла рядом с моей, и он растолкал меня на завтрак на следующее утро. Мы завтракали горячей водой с хлебом и сахарином. Разрешалось съесть три куска по желанию. Затем мы встали в очередь, чтобы взвеситься и снять мерки. Пока я ждал, один калека впереди махнул мне своей культей, будто плавником.
Я вернулся в кровать и разглядывал свои ноги, когда мальчик с метлой принес доверху наполненную кастрюлю воды и разлил некоторое количество, когда ставил ее на пол рядом со мной.
– Мадам Стефа сказала, чтобы ты поставил ноги в воду, – сообщил он.
– А что там в ней плавает? – спросил я.
– Откуда мне знать? – ответил он.
Я спросил, как его зовут, и он ответил, что Зигмус. Он сказал, что ушиб руку. Пока я смачивал ноги, он наблюдал за тем, как кровь набухает у него вокруг ногтя, и вытер ее об пол, оставляя красные разводы.
Тучная женщина поинтересовалась из другого конца комнаты, не нужно ли ему что-то делать, и он ответил, что помогает мне.
Он познакомил меня с мальчиком, который лежал через две кровати. Это был тот самый Митек с ворот на Хлодной улице, но он притворился, что никогда меня не встречал. Зигмус сказал, что они были лучшими друзьями, но мальчик не поднял на нас взгляд и просто сидел на кровати, таращась на свои прогнившие сапоги.
Я спросил, что с ним не так, и Зигмус сказал, что его мать заболела, но пообещала ему, что не умрет, пока он не окажется в безопасности в сиротском доме. Потом, как только он сюда попал, она умерла.
– Пан доктор говорит, он страдает от приступов совести, – сказал Зигмус. Мальчик, казалось, этого не слышал.
Зигмус сказал, что по сиротскому дому разгуливала шутка, будто этот мальчик никогда не улыбается. Мальчик ответил без тени улыбки: «Это неправда. Я все время улыбаюсь». После этого он отвернулся от нас.
– А что он держит? – спросил я.
– Это молитвенник его мертвого братишки, – ответил Зигмус.
Тучная женщина наконец заставила его вернуться к работе, а я продолжал сидеть, держа ноги в воде. Я был счастлив, что нахожусь в тепле, а не на улице. Позже Корчак подошел, стал надо мной, указал на кастрюлю и попросил взглянуть. По выражению его лица стало ясно, что он знает, что нужно делать, но сдерживался. Линзы его очков были заляпаны отпечатками пальцев. Мальчик лет шести или семи разрушил игрушечный домик какой-то девочки в игровой, и они все начали верещать и плакать.
– Это там? Ержик? – спросила у него тучная женщина с другого конца комнаты.
– Да, это Ержик, – сказал Корчак таким тоном, будто делился со мной секретом. Он вынул мою ногу из кастрюли и начал сжимать мне пальцы. Он сказал: – Он уже два года делает мою жизнь несчастной. В детском саду он всех замучил. Я написал о нем статью, которая рассказывала о необходимости исправительных колоний. А ведь он так молод – и это пока! Представь, что будет, когда он подрастет.
Двое старших ребят взяли Ержика под руки и оттащили от девочки. Корчак решил, что мои ноги зажили достаточно, чтобы я мог работать. Он сообщил это тучной женщине, и та подошла и дала мне задание убирать ночные горшки, которые, по ее словам, следовало полоскать нашатырным спиртом. Она назвала это «начинать с низов». Я спросил, зачем им нужны ночные горшки, если есть туалет, и она ответила, что на один туалет приходится сто пятьдесят детей и двадцать штатных работников. Она добавила, что, если я закончил с вопросами, самое время начать показывать, что я недаром ем свой хлеб.
ПОСЛЕ ТОГО КАК НА НОЧЬ ВЫКЛЮЧИЛИ СВЕТ и мы улеглись по койкам, из темноты вышел Корчак и сел у моей постели.
– Я видел тебя сегодня у окна, – сказал он. Он говорил так тихо, как мог. – Раздражает, когда приходится становиться на носочки, чтобы выглянуть наружу, не так ли? Это то же самое, что выглядывать из-за толпы.
Я с ним согласился.
– Завтра – четверг, а по четвергам приемная комиссия собирается, чтобы рассматривать новых кандидатов, – добавил он. – Мадам Стефа говорила с тобой насчет заявления?
Когда я помотал головой, он спросил:
– Ты умеешь писать?
– Немного умею, – ответил я ему.
– Я вмешиваюсь в твои дела? – спросил он Зигмуса, и Зигмус в ответ перевернулся в своей кровати.
– Завтра она тебе с этим поможет, – сказал он мне. – У тебя осталась хоть какая-нибудь семья?
Я прочистил горло, но не знал, куда плюнуть, и сглотнул.
– У тебя все получится, – сказал он, когда, положив руку мне на лицо, почувствовал слезы.
Мой плач, казалось, утомил его.
– В любом случае вся процедура уже давно стала формальностью. Кто-то называет имя кандидата, остальные ничего не отвечают, мы все смотрим в пространство, а потом через несколько минут еще кто-то спрашивает, о ком шла речь в самом начале. Кто-то предлагает утвердить кандидатуру, кто-то еще жалуется на обед, и дискуссия перетекает в другую плоскость, как пьяница на ледяном пригорке.
Несколько детей начали переворачиваться и производить шум. В дальнем конце один мальчик храпел, как гундосая свинья.
– Все начинают с далеко идущих планов, – сказал я ему. – Потом понимают, что все выйдет не так, как мечталось.
Он рассмеялся себе под нос.
– Книга Аарона, глава вторая, стих второй, – сказал он. – А все, чего они добиваются, по большому счету – это ослабленное зрение и натруженные ноги.
В темноте его уши казались еще больше, а его шея – еще тоньше. Я не знал, что ему нужно.
– Когда я думаю обо всех усилиях, которые я потратил на глупые ошибки, – сказал он.
Он спросил, хорошо ли я выполнил задание по ночным горшкам. Я ответил, что хорошо. Он сказал, что по состоянию этих горшков часто можно определить качество сиротского дома.
Он остался сидеть, где сидел. Казалось, он слушает дыхание каждого ребенка.
Я спросил, помнит ли он имя мальчика, которого он нес, когда город сдался немцам. Тот, кому нужны были башмаки.
– А, этот мальчик, – сказал он. – Конечно, помню. В то утро, когда британцы вступили в войну, мы присоединились к толпе под их посольством. Поляки и евреи снова стояли плечом к плечу, как братья! Все распевали «Польша еще не потеряна», и в тот же день после обеда семь артиллерийских снарядов упало на сиротский дом. Один из них выбил все окна в столовой, а другой снес мою шапку. Я помню, как говорил ему, что нам нужно уйти с улицы, потому что моя лысая голова была слишком хорошей целью для самолетов.
– А он все-таки получил свои башмаки? – спросил я. Но даже в темноте я понял, что он не хочет об этом говорить.
– Он любил ходить со мной в обходы, – сказал он. – После бомбежки хозяйка одного магазина пожертвовала нам свою чечевицу, сказав, что немцы все равно ее конфискуют. Я всегда напоминаю тем, у кого прошу что моя задача – поддерживать честь еврейского народа и у них есть выбор: либо отдать сиротам, либо немцам. Он во многом напоминал того мальчика, который сегодня попал в передрягу, – сказал он. – Когда дело заходило о синяке или шишке на голове – там обязательно был он.
– Не везет так не везет, – сказал я.
– Есть люди, которые просто не думают, – сказал он. – Так есть люди, которые не курят.
Я не ответил. Я бы хотел, чтобы кто-то скучал по мне так же сильно.
– А я все равно не мог на него злиться, – сказал он. – Как говорил Словацкий, Бог одинаково любит власть и диких лошадей.
Он похлопал меня по ноге, будто я – тот мальчик, которого больше не было.
– Многие люди боятся спать днем, потому что опасаются, что дневной сон испортит им ночной, – сказал он. – Со мной все наоборот.
Я взял его руку в свою, и он не отодвинулся. Что-то в этом жесте снова довело меня до слез.
– Последнее время по ночам я слышу запах смальца, – сообщил он мне. – А ты его слышишь?
Я покрутил головой.
– Он сводит меня с ума, – сказал он.
– Я никакого запаха не слышу, – сказал я.
– Я думаю о Европе по-польски, – сказал он. – А о Палестине я думаю на иврите. Зато о еде мне думается на идише.
– Я просто всегда думаю о еде, – сказал я. Он снова фыркнул от смеха в ответ.
Он сказал, что на следующий день мне нужно будет помочь носить уголь, и я ответил, что помогу. Затем он начал говорить об этом сам с собой. Он сказал, что теперь приходится платить продавцу угля лишние двадцать злотых, чтобы получить целые куски вместо ошметков. Он сказал, что если подтвердятся слухи о том, что немцы увеличивают нормы реквизиций, то мы все скоро начнем жечь мебель. Конечно, сказал он, если дать евреям один спокойный день, они тут же воспользуются этим и начнут распространять слухи.
