В мае 1944-го я полетел с «Блондином», тем же Константиновым, сопровождать бомбардировщиков, заходивших на мыс Херсонес. Должен сказать, что к тому времени из моих уст наша китайская эпопея была известна всем молодым летчикам полка и мы, чтобы сбить немцев с толку при прослушивании наших радиопереговоров, бойко беседовали в воздухе по-китайски, конечно самыми простыми фразами: «хо» — хорошо, «пухо» — плохо, «мистер» — «Мессершмитт», «ю-мию» — есть — нет. Леша Дороненков очень ревновал меня к своей руководящей должности и уделял усиленное внимание тому, чтобы как-то мне напакостить. Получалось, что я, как замполит-летчик, пользовался большим авторитетом в дивизии, чем он сам — начальник политотдела дивизии, я уже не говорю о других, не летающих замполитах полков. Так и в тот день Леша, околачивавшийся на командном пункте нашего полка возле радиостанции, которая принимала все воздушные разговоры, услышал, как я произнес слово «мистер», обращаясь к Константинову и, как всякий бестолковый крикун, пытающийся обратить на себя внимание, сразу поднял шум: Панова и Константинова, сопровождающих бомбардировщики, атаковали «Мессера», и нужно срочно лететь им на помощь. К счастью, Дороненкова успокоили, и наша «направляющая и организующая сила» принялась меня дожидаться. Когда я после полета зашел на командный пункт, то Дороненков, увидев меня, подкатился с ехидцей: «Ну что, наломали тебе хвост „Мессера“?» — сказал он, желая показать свою осведомленность в воздушных делах, даже вопреки тому, что сроду не держал в руках ручку управления истребителем.
Я был в решительном настроении и, наверное, поэтому изменил своему обычному правилу: не связываться с этим дурачком. Поэтому я ответил своему непосредственному начальнику: «Интересуетесь, как хвост наломали? Можно посмотреть поближе. Сейчас штурмовики пойдут на Херсонес, садимся в спарку „ЯК-7“ и слетаем — как два политработника». Леха побледнел. Над Херсонесом еще стреляли зенитки и кусались залетные «Мессера». Большой опасности не было, но если не повезет, можно было наскочить, как говорят летчики, на собственной жене поймать триппер, а Дороненков очень ценил свою полковничью шкуру. Все у него в жизни получалось гладко и без острых ощущений. Однако разговор был при многочисленных свидетелях и он, надувшись, ответил: «Да, полетим». По его глазам я понял: он ожидает моего заявления о шутке. Но я не собирался шутить. Нам принесли парашюты, и я даже начал одевать свой. Все молчали. На морде Лехи, как в детском калейдоскопе, сменялись разные выражения: растерянность, гнев, страх — он искал выход из ситуации. Наконец, стекляшки в калейдоскопе легли в удачном сочетании, и Леха ухватился за последнее прибежище подлецов: стал пришивать мне политику. Отпихнув ногой предложенный ему парашют, он стал орать: «Ты что, хочешь обезглавить партийно-политическую работу в дивизии? Хочешь меня убить? Да немцы, если нас собьют, меня сразу расстреляют!!!» От этой перспективы, которая перед глазами всех летчиков полка была трижды на день, глаза нашего политического начальника округлились, а изо рта полетела слюна. Я продолжал подтрунивать, смеясь: «Да как могут сбить нас, двух политработников? Я гарантирую — никогда нас вместе не собьют!». В последнем я был прав — никогда нам не суждено было подниматься в воздух вместе с Дороненковым, который отвечал: «Брось свои гарантии. Нашел чем шутить!! Сбивают же? И нас могут сбить!» Так и не суждено мне было слетать на боевое задание с высоким начальством. Поведение Дороненкова было оценено в дивизии однозначно — трусость. Его авторитет, который он так тужился надуть, сильно пострадал.
Леша несколько дней без всякого аппетита жевал летную норму, пытался пару раз на совещаниях в политотделе дивизии ругать меня как подрывщика его авторитета, чтобы отвести душу, но когда народ узнал, о чем собственно речь, Дороненков оказался в невыгодном свете: в роли женщины, которая бегает по улице и кричит, что не допустит, чтобы ее называли блядью. В конце концов сам Дороненков сделал себе такую рекламу, что об этом случае стал спрашивать меня командир дивизии Гейба, тоже летчик, с трудом переносивший нашего политического ферта. Дело было уже в Венгрии. Когда я рассказал о сути произошедшего, Гейба смеялся, зажимая ладонью живот. И вот именно за эти шутки Дороненков нашел случай влепить мне выговор.
Послевоенная судьба Леши сложилась не очень удачно. Поначалу он, неплохо умея крутить задом перед вышестоящим начальством, видимо, как выдающийся пилот-политработник, был назначен начальником политотдела авиационного корпуса в Германию, где усиленно прибарахлялся. Но черт попутал как-то выпить доброго саксонского пивка и угостить шофера. Потом тот еще хорошо врезал и, гоняя по немецким автобанам, насажав в машину девушек-связисток, ударился о дерево. Случай вообще-то не из ряда вон выходящий, хотя и погибла одна из девчат. Но, видно, Леша уже допекал не того, кого нужно, и на него давно искали «компру». Сам Конев приказал снять Дороненкова, судить судом чести и уволить по статье «Е». Эту страшную букву знали все офицеры, она означала — «без пенсии». В конце концов Дороненков, направляя жалобы во все инстанции, добился установления пенсии, но вскоре умер от всего пережитого.
Чуть и мы с Лобком не попали под трибунал. Тут бы буквой «Е» не обошлось. Дело пахло подрасстрельной статьей. Дело в том, что, как я уже говорил, нашей основной, боевой работой было барражирование над переправами через Вислу, по которым на Сандомирский плацдарм бесконечным потоком шли наши войска. И вот в один из дней я полетел в девятке, которую повел штурман полка Тимоха Лобок. Ему были и карты в руки: при всей простоте задания оно требовало, как я знал еще по опыту барражирования над киевскими мостами, очень точного расчета. От аэродрома в Мельце до переправ было километров пятьдесят на север, и барражировать нам предстояло минут сорок, а потом нас должна была сменить девятка из другой дивизии. Диспетчером выступал командный пункт нашей воздушной армии, наводивший нас на цели и руководивший всеми нашими действиями. Минут сорок мы описывали над переправами небольшой эллипс, километров в пять длиной, или восьмерку. Шли двумя четверками на высоте три тысячи метров, без конца посматривая на землю. Чертовы «Лаптежники» могли вырваться на бреющем полете и побить наши переправляющиеся на понтонных мостах танки, как ворона цыплят. Не забывали посматривать и по сторонам — «Мессера» могли появиться в любой момент. Мы договорились, что тот, кто увидит противника первым, сразу подает сигнал. День был ясный и солнечный, я не без удовольствия любовался окрестностями неторопливой Вислы: недаром поляки говорят, что Польша существует, пока бьется сердце последнего поляка, и струятся воды Вислы. Барражирование проходило спокойно. Однако наше время уже подошло к концу: было двенадцать сорок дня, а смены не было. Мы принялись по радио запрашивать командный пункт: как поступать дальше? Нам ответили, что нужно продолжать барражирование. Мы занервничали: до аэродрома в Мельце было километров пятьдесят, а горючее на исходе. Наконец нам сообщили, что сменяющая нас девятка подходит к переправам, и мы можем идти на свой аэродром. Ложась на обратный путь, мы встретили девятку «Яков», идущую к переправам, и приветствовали друг друга, покачав крыльями. По своей неизменной привычке я оглянулся, не подбирается ли «Мессер»? Противника не было, но сменившая нас девятка вела себя странно: легла на северный курс от переправ, вдоль берега Вислы. Оставалось только гадать: что им там потребовалось? Но наблюдать за последующим развитием событий нам было некогда — спешили на свой аэродром.
Как нам стало известно позже, девятка «Лаптежников», видимо, сразу получившая нужную информацию и бывшая в воздухе где-то в сторонке, на бреющем полета подошла к переправам. Затем у самых переправ «Лаптежники» взмыли метров на 600 и с пикирования нанесли бомбовый удар, который окончился для наших войск весьма печально. Немцы разорвали две понтонные переправы, утопили три танка вместе с экипажами и наделали другой беды. Висла возле Сандомира имеет в ширину метров 250, а глубину более двух метров. Именно этой мелководностью воспользовалась конно-механизированная группа генерала Соколова, которая 29 июля форсировала Вислу и захватила небольшой плацдарм возле села Аннополя, называемый теперь Сандомирским. Тем не менее, танки утонули. И вскоре к нам на стационарный аэродром Мелец, где была хорошая бетонная взлетно-посадочная полоса и два ангара, построенных еще поляками, заявился военный следователь из штаба фронта и стал выяснять, почему 5 августа мы раньше положенного ушли от переправ, которые прикрывали.
Тимоха Лобок сразу смекнул, что для нашего бравого следователя не суть важно, кого расстрелять, лишь бы скорее найти виновного. Тимофей крутил указательным пальцем перед носом следователя и категорически заявлял: «Не выйдет». Следователь опрашивал всех подряд, в том числе и меня. Однако наше алиби было слишком очевидным. Журнал боевых действий полка, результаты переговоров с командным пунктом воздушной армии, опросы свидетелей — все показывало, что мы свой долг исполнили честно. Следователь повздыхал и подался в соседнюю дивизию — к нашим сменщикам. По-моему, командира эскадрильи, сменившего нас, улетевшего вдоль Вислы, после суда расстреляли. До сих пор ломаю голову и не нахожу ответа: почему именно так повел себя тот парень солнечным августовским днем над сверкающей Вислой?
