Герман Занадворов - Дневник расстрелянного

Наверное, они все на виду и на счету. А я ждал команды, изменения ситуации или хотя бы прояснения.

Письмо только всколыхнуло старое. Перечитывал его — и Маруся — раз за разом. Потом почти всю ночь не спал. Вспоминал о мертвых — и не верилось. Пытались представить, что с живыми. Мариша наплакалась.

Я все говорю: надо быть терпеливым. Надо учиться терпению. Надо учиться ложно улыбаться и лживо говорить. Но, господи, как это трудно быть терпеливым! С каждым днем я чувствую, как сдают нервы. Внутри часами все будто дрожит. Кажется порой, что схожу с ума. А терпения с каждым днем надо все больше.

Когда выпью, меня тянет куда-то пойти обязательно, пойти прочь из хаты, а идти почти некуда. Да и никому не имею права показать, что сдаю. Для здешних немногих товарищей я в какой-то степени пример, и я говорю: «Терпение, друзья!» И не имею права их сбить с толку, раскрывшись перед ними.

Хата в Вильховой, где жил Герман Занадворов в годы оккупации.

А дома тоже тяжело. Мы на иждивении стариков. Если б два часа одиночества за столом ежедневно, я бы чувствовал, что делаю что-то. А то только иногда удается вписать несколько фраз в рассказ, и то чужих, деревянных.

Они переходят к все более резким мерам — маску вынуждены сбрасывать. Так с людьми в Германию. Уже ловят по ночам. Вешают для острастки. В одном селе никто не поехал. Все сбежали. Пошли по улицам, поджигали каждую десятую хату. Один дядька тесал. Увидел, выбежал с топором объяснить, что у него двое детей в Германии. Офицер, увидев его с топором, застрелил. Другой, когда стали поджигать, заколол солдата вилами. Перестреляли всю семью.

Старуха сегодня:

— Все никак про то село не могу забыть. А если ветер, не то десятая хата — все село сгорит.

Старик вспоминает:

— Мне тоже рассказывали. Одно село небольшое у леса было. А в лесу партизаны. Застрелили двух немцев. Тогда село сожгли — все хаты, конюшни, даже мельницу. Была водяная, и ту подожгли.

Где-то на Винничине хлопцы установили в лесу приемник. Вывешивали сводки Информбюро. Забрали всех мужчин в селе до двенадцати лет.

Возле Чернигова, говорят, тысяч шесть партизан. Послали против них полицию — отовсюду собрали. Те в лес ушли. Мост взорвали, да как автоматами, пулеметами встретили — полиция ходу.

Иранец опять приехал. Писем не привез. Обалдел от своего диплома. Диплом на стеклографе — на немецком и украинском. Рассказывает, что за ними очереди по сто пятьдесят-двести человек. Многие ходят по несколько недель. Женщина-секретарь отказывалась сначала — нет документов, что выпущен из плена: «Мы вас отправим в лагерь». Секретарь управы отказался здесь дать Иранцу справку, что он магометанского вероисповедания, перс. Через суд доказал. Нашел официанта-перса, тот еще одного-двух грузин. Снабдил салом, медом.

Деталь: украинцев из эмигрантов особенно много арестовали. Мединститут закрыли. Студентов — в Германию (последние курсы — в госпитали). На постах русские эмигранты.

Появился сыпняк. В районной больнице тринадцать человек. Дядька рассказывает: «Все надо туда — свои дрова, свою постель, лампы, спички, сало и масло врачам, сиделкам».

Закрыли школы (было по четыре класса). Приказ без всяких объяснений.

Газета «Уманский голос» о Сталинграде ни звука. Статья о Волховском фронте. О красных пишут: «Вооруженные до зубов, степные, восточные люди». Они все стараются изобразить, что это новый крестовый поход Европы против азиатского варварства.

На улице строятся «добровольцы» из пленных. Больше кавказцы. Мундиры темно-зеленые.

Вели пленных. В отличие от прошлого года охрана впереди, сзади, по бокам, идут по тротуарам.

Среди пленных тиф сильный.

Немцы бегают по городу (сейчас пятнадцать-двадцать градусов) в пиджачках. Многие в коротких белых полушубках. Самолеты патрулируют.

Около бывшего памятника Ленину (остался пьедестал) могила — крест, каска.

Говорят:

— Ленин был бронзовый. Немец стрелял в фигуру. Рука отпала, убила. Тут и похоронили.

Новые вести из Германии. Письмо от девушки в Колодистое. Им не выдают ни обуви, ни одежды. До фабрики от барака два километра. «Здесь так же холодно, как у нас. Взяла только туфельки и танкетки». Бегает бегом. На кучах мусора ищут тряпки — обмотать ноги. «Мешка взять нельзя: расстреливают. Две девушки приехали только в кофточках. Бегают, накрывшись одеялами. Пан накричал, сказал, что и одеяла заберет, если их будут так рвать».

Послала фото. Заключение:

«Дывиться на мою карту, бо живую менэ бильше не побачитэ».

В Колодистое вернулся из Германии поповский сын. Дурень тридцати восьми лет отправился добровольно «ковать оружие для немецкого воина». Теперь вернулся. В сандалетах на деревянной подошве. Больной. Передают, что был в юго-западной Германии. Немцы все вооружены, начальники с нагайками. Зовут русских «русс швайн». Не иначе. Ставят ведро картошки: «Fressen!» Не можешь съесть — бьют. Кто на работе устал, ведут к картошке. Если ест — бьют. «Не работаешь, а жрешь». Один пленный обозлился — дал барону в морду. Тот — за пистолет. Он сломал барону руку. Забили тут же. Попросишь у немца бутерброд. «Иди, дам». Идет в уборную, кладет в яму: «Бери, русская свинья!»

Больным — усыпляющий порошок, яд. Вот какова «нация господ». Это и в «Аэлите» не очень продумано, и в «Железной пяте» слабее.

Новый год. Хандра. Идет второй год у немцев в селе, почти без дела. В опасениях. В положении зависимого до мелочей. Даже встреча Нового года чуть не сорвалась: старики не хотели пускать, нести было нечего. Тайком набрали меду, мяса — не решились. Кое-как достали пол-литра водки. Встречали в хате Федоры, сестры Лукаша. Пара пареньков: бывший студент, бывший ученик десятилетки, Мария, я да три сестры Лукаша вместе с ним. Только я и пытался шутить по поводу бутылки с буряковой наливкой, украшенной нарисованной этикеткой. Случаи рассказывал, матерясь для яркости. Осторожность не пропадала даже после чарок. Хотелось хоть на день почувствовать себя свободным.

И вчера весь день вспоминались товарищи, дом и показалось: уже никогда не вернусь.

За праздники были в Каменной Кринице — пять километров отсюда. Село давно называли «интеллигентским» — одних учителей оттуда больше двухсот пятидесяти. В каждом селе района были учителя с Каменной. Сейчас большинство посъезжалось. Перебиваются.

Ехали конями прямиком через поле, через петли заячьих следов. При въезде церковь — без куполов, но сохранившаяся. Говорят, был клуб. Сейчас у крыльца висят два стакана от стапятидесятипятимиллиметровых гаубиц, одна консервная банка на кило. До рождества был один снаряд. На праздники забрякали так, что народ повыбежал: пожар, может. Оказывается, колокольня обогатилась еще одним стаканом и консервной банкой. Звонарь бьет по ним болтом.

О церкви еще: в Городище дотепа-посыльный сочинил:

В одном из домов немолодой кряжистый дядя:

— Вы железнодорожники? Вижу — форма.

Оказался машинистом, работал в Котовске, Гайвороне, Ростове. Был снят по одной из статей (неблагонадежные элементы), но озлобления не сохранил. Ночевал, завтракал у него. И веяло привычной, уверенной силой рабочего. Он не колеблется, не взвешивает. Для него ясно: кто потворствует немцам — сволочи, кто «приспосабливается» — сволочи или дуралеи… У него дочь Виктория. Закончила девять классов. Сейчас горько: неужели учиться больше не придется?

Машинист рассказывал, что попал в окружение под Кривым Рогом.

— Знаете, ножницы? Их тактика. В тот год пока их не изучили, все в ножницах оказывались. Мальчишки все были — пороха еще не нюхали. Ну, мы ночью пошли. Колонной вдоль реки. Брод искать. Тысяч пять было. Растянулись. А они подошли с фланга. И всех, кто впереди, выкосили. Мы под откос — и в воде пролежали. Суток трое до того не спал — так в воде и уснул. Слышу — немцы кричат, а головы поднять не могу. Открыл глаза. Стоит:

— Русс, комм, комм!

А тех, кто впереди были, всех перестреляли.

Сейчас он живет в колхозе, не работает. Слесарит. Над дочкой посмеивается: много работала, семь кило заработала.

Из Умани привезли газету «Заря», берлинское издание для военнопленных. Сколько провокационной чуши! Прочитаешь такую и становится противно за людей. И появляется отвращение ко всем высоким словам. Все относительно. Подлость называется «благородством», предательство — «патриотизмом», сволочи — «мучениками». Только крепкий желудок способен переварить такие камни. Для крепких они даже полезны: делают злее. А обыкновенные люди… Их отравляет такая штука. На это и расчет.