— Это интересно. Послушаю.
— Коли хочешь иметь больше роев и меда, то найди четыре лошадиных черепа и поставь их на шестах вокруг пасеки.
— Так. — Я посмотрел на старика с любопытством.
— Один отыщи в овраге и надень на шест, чтоб глазницы смотрели на восход солнца. Другой найди в лесу. Ставь на полдень, то есть на юг. Третий надо разыскать в поле и поставить на закат солнца, а четвертый ищи около дороги и ставь глазами на ночь, то есть на север. Вот тогда и будешь спокоен: ни одна пчела с пчельника не пропадет. Ты веришь мне? Шесты выбери самые длинные и тонкие, чтобы черепа покачивались на ветру.
Слушая его, я представлял такую картину: багряная вечерняя заря. Огромное красноватое солнце почти опустилось на землю, но не закатывается, медлит. Оно что-то приметило и тупо смотрит на лесную опушку, где за березовым пряслом стоит наша пасека: домик и сотня ульев. Тишина. Я с сеткой на голове брожу, как колдун, среди ульев. За пряслом с четырех сторон торчат высокие прямые шесты. На них надеты лошадиные черепа с оскалом белых зубов. Они чародейственно уставились на человека. В этом есть что-то языческое. Не потому ли раньше некоторых пасечников называли колдунами? И я в детстве слышал о лошадиных черепах.
— Твоей тайне я верю, — сказал старику.
— Шутишь? — удивился он.
— В ней есть правда. Твои колдовские амулеты действительно могут принести пользу.
— Какую? — спрашивает.
— Во время роения к черепам могут прививаться рои. Больше роев — больше меда. Старики для поимки роев иногда подвешивают дупло или кору. Лошадиные черепа на высоких шестах предупреждают любого конного или пешего: осторожно! Пасека. Ведь пчелы страшно не любят лошадиный пот.
— А ты парень сообразительный. Ты мне нравишься.
— Теперь честно скажи: зачем тебе воск?
— Дашь, потом скажу.
Я вынул из солнечной воскотопки брусок желтого воска, подал старику.
— Возьми. За лошадиные головы, — улыбнулся я.
— Не отымешь? — он заморгал красными глазками.
— Уговор дороже денег. Иначе как же…
— Видишь ли, мне воск нужен на свечи. Делаю и продаю старушкам. Выгодное дело.
— Вон оно что! Я думал — ты варишь сапожный крем. Если бы догадался, не дал бы.
Он улыбаясь завернул брусок воска в красную тряпку, привязал к багажнику велосипеда и уехал. Я задремал на траве. Мне приснилось, что лежу посредине донникового поля, вокруг белым-бело. Засунув руки под голову, я любуюсь бирюзовым небом, которым никогда не могу налюбоваться, и полной грудью вдыхаю густой медвяный воздух. Так хорошо лежать на теплой, мягкой земле, подставив лицо солнечным лучам. Тонкие и тугие, как золотые струны, они падают на лоб, на щеки, на ресницы и, рассыпаясь, звенят музыкой. Я прислушиваюсь. Мелодия перерастает в гул, в грохот, словно надо мной обрушилась скала и камни сыплются на голову. Размыкаю ресницы и с ужасом вижу, как на меня неотвратимо накатываются огромные колеса трактора. Еще мгновение, и я буду смят, раздавлен. Делаю невероятные усилия, цепляясь руками за растения, ползу и, наконец, действительно, пробуждаюсь. Слава богу, жив! Рукавом вытираю пот с лица. А солнце изумительно сверкает, слепит…
Но гул тракторов не исчезает, он реален, он где-то недалеко за рощей. Что там происходит? Соображаю: косят белый цветущий донник! Трут и перемалывают моих пчел. Они сейчас на цветках, собирают нектар. Никакого меда не будет и пчел не будет. Так-так-так! — грохочет сердце, а в ушах тракторный гул. Что ж это такое? Хочется кричать: люди по-мо-ги-те! Но никого вокруг. Я срываюсь с места, зачем-то спускаю с цепи Адама и, сломя голову, бегу через лес к белому донниковому полю. Тени чистых берез словно расступаются передо мной, шарахаются по сторонам.
Вынырнув на опушку, я увидел страшное. По солнечному полю четким строем движутся оранжевые тракторы с силосными комбайнами, которые, как жирафы, задрали вверх свои головы на длинных шеях и изрыгают измельченный донник в кузова рядом ползущих автомашин. Считаю: один, два, три, четыре! Боже! И все движется, грохочет, режет и перемалывает донник и пчел. С краю донник скосили, осталась зеленая стерня. Из-за бугра показываются другие тракторы с плугами. Значит, следом запахивают стерню. А ведь через неделю-другую она дала бы боковые побеги и зацвела. Хоть бы стерню не пахали! Все же пчелы могли бы пастись, собирать нектар. Кто допустил такое? Заслонив ладонью глаза, я смотрю туда, где со мной не так давно разговаривали директор совхоза и секретарь райкома. Вон стоит мотоцикл с коляской. Соображаю: кто там? Бригадир управляющий? А почему, собственно, все это делается вопреки (да, вопреки!) решению директора и секретаря? Они же тогда договорились твердо, что поле пойдет на семена, чтоб на будущий год все хозяйства района могли посеять донник. Или они уже все перекроили? Что ж, у них тоже на неделе семь пятниц? Не может быть! Я помню, как секретарь Григорий Ильич озабоченно просил: берегите поле, не потравите.
Я наконец обретаю способность двигаться, срываюсь с места и наперегонки с Адамом бегу во весь дух к мотоциклу. На сиденье беспечно сидит мужчина в кожаной фуражке, спокойно курит и невозмутимо смотрит на меня. Так ведут себя только управляющие. Они всегда внешне уравновешенные и безмятежные. Отличная тренировка духа и нервов. Позавидуешь! Но вот управляющий становится серьезным, резко бросает окурок на землю, соскакивает с мотоциклетного седла и напряженно ждет. Наверно, вид у меня ужасный. Иначе какая бы сила сбросила его с мотоцикла?
— Что случилось? — кричит.
— Прекратите косьбу донника и пахоту стерни! Пре-кра-ти-те! Слышите?!
— Ты что? С ума сошел?
— Секретарь райкома приказал, — вдруг выпалил я. — Он был здесь.
— Где? На пасеке? — оторопело смотрит на меня управляющий. — Ну, знаешь, я не видел его, а ты мне пока что не указ. Черт знает, что творится! Я не лошадь, в конце концов, чтоб мной понукать, — он полез в карман за папиросами. — Видишь ли, вечером приехал к нам на отделение начальник Рогачев и сделал разгон. Кричит на меня. Мы не выполняем план закладки сенажа и вспашки зяби. Поэтому, сказал он, пока время не ушло, надо немедленно убить двух зайцев: скосить это поле и вспахать. А на семена оставить массив в другом месте. Там, правда, похуже донник, да это дело начальства. Вот мы и двинули сюда всю технику.
— Слушай, а что сказал тебе директор? Ты звонил ему?
— Но ведь начальник управления выше его…
— Кто руководит совхозом — директор или Рогачев? — наступал я. — Тебя же судить будут, дурья голова. Это же семенной участок для всего района. А ты его уничтожаешь. И уже половину пчел перемолол. Кто за все это будет отвечать? Рогачев? С него взятки гладки. Ты подумал обо все этом? Если уж решил косить, то надо вечером или ночью, когда не летают пчелы. Останови всю технику! Сейчас же останови! — наступал я на управляющего.
— Не могу. Да ты, собственно, кто такой, чтоб здесь командовать? Пошел ты к такой матушке! — он нервно усмехнулся, дернув правой щекой. Я ринулся к его мотоциклу, включил зажигание, завел. Управляющий, видно, сразу не сообразил, что я затеваю.
Я помчался в совхозную контору. Недалеко от железнодорожного переезда встретился автоинспектор. Поднял руку. Ну, думаю, сейчас задержит, а у меня никаких документов. Мотоцикл отберет, оштрафует. Пока то да се — в контору опоздаю. Автоинспектор повертел пальцем у виска, кивнул головой на повороты: они у меня горели.
Василия Федоровича я нашел в мастерской. Он проводил какое-то совещание с механизаторами центрального отделения. Я решительно прошел прямо к столу, прервал его беседу:
— Василий Федорович, дело серьезное. — Он насупил брови и неодобрительно посмотрел на меня.
— В чем дело? Почему вы врываетесь сюда?
— Там косят донник, перемалывают пчел и запахивают стерню. Хоть бы стерню не трогали. Отросли бы боковые побеги, зацвели… А так — ни пчел, ни меда — пустыня!
Запыхавшись, я говорил торопливо, сумбурно, но директор все понял, и лицо его потемнело.
— Кто распорядился? — спросил так, как будто я повинен в чем-то.
— Рогачев. Так сказал управляющий.
— Да. Это он. Больше некому. Головотяпство.
Василий Федорович тут же позвонил секретарю райкома: «Белый донник косят… Рогачев опять втесался».
Потом снова подошел ко мне, пожал руку: спасибо! Распорядившись, чтобы совещание вел главный инженер, сел в машину и уехал.
В обратный путь я не торопился, я знал, что Василий Федорович уже на месте происшествия. Я думал о Рогачеве. «Опять втесался», — вспомнил слова директора. Значит, не первый раз сходит он с рельсов в сторону. Переоценивает себя. Да, таким он был и в институте. А я ведь собирался встретиться с ним, поговорить серьезно об объединении мелких пасек. Да он не примет меня и не станет слушать. Кто я в его глазах? Скажет: занимайся своим делом, в чужие не суйся. Чтоб я еще раз унизился перед ним… И, собственно, на кой черт сдалась эта идея и все запущенные пасеки? Разве я удалился сюда не ради душевного спокойствия? Придет время и все образуется само собой. Ведь ты, Иван, лезешь в чужой огород. Конечно, в чужой. Подумай!
