Она резко оттолкнула меня, обожгла черными гневными глазами и ловко, видно от всей души, влепила мне пощечину. Я отлетел в сторону.
— Бессовестный!
Я оторопело смотрел на нее. В ее глазах не было ничего, кроме негодования и презрения.
— Нечего сказать, хороший друг у Сергея!
Я убежал в шалаш. «Позор! — твердил я вслух. — Какой позор!»
Всю ночь гремел гром и шел дождь, Я сидел в шалаше и злился на себя. Было стыдно и больно. Ну, как завтра буду смотреть ей в глаза? А если она расскажет о моем поступке Сергею, Кузьме Власовичу, Марине? Черт принес ее сюда для соблазна. Я предчувствовал это. Предвидел! Что это, рассчитанная игра? Или безотчетное кокетство, которое я не так понял?..
Весь следующий день был пасмурным. Я не вылезал из шалаша, притворился больным. Тоня тоже не выходила из домика. Кузьма Власович не приехал. И только на третий день я услышал ржание лошади. Но сразу понял, что приехал кто-то чужой. Адам яростно лаял, рвался с цепи. Я выглянул из шалаша и увидел Хайдара. Он приветствовал меня, не слезая с лошади. На нем был черный, блестящий от влаги плащ.
— Иван, знаешь, Сергей Дмитриевич в больнице.
— Что случилось? — встревожился я.
— Ничего страшного. Он скоро поправится. Ночью ехал с шофером. Это было вчера. Машина соскользнула с дорожной насыпи, перевернулась. Шофера ранило. Сергей Дмитриевич тоже стукнулся, но не так сильно. И всю ночь нес шофера. По грязи. Падал, вставал и нес, пока не дошел до ближней деревни. Оттуда обоих отвезли в город на тракторе. Говорят, что шофер…
— Умер?
— Точно не знаю. Ему операцию делали.
Я вошел в домик. Тоня сидела у окна с книгой в руках. Спросила спокойно, с грустной улыбкой.
— Ну, что, проголодался, видно?
Я рассказал ей все, что услышал от Хайдара.
Она тут же забыла обо мне. На ходу надела плащ и кинулась к Хайдару.
— Хайдар! Ты давно из города? Дай мне лошадь. Я должна ехать.
Он помог ей сесть в седло. Она пришпорила лошадь. Я пригласил к себе Хайдара, но он отказался войти в домик. Спешил домой в Гари.
Я проводил его немного.
— Слушай, хороший человек этот инженер, — оказал Хайдар.
— Гм… Очевидно. А что?
— И жена такая красавица. Она здесь которое лето отдыхает!
— Здесь можно отдыхать каждое лето, как на курорте. Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?
— Ты почему сердишься, Иван? Что с тобой? Слушай, он большой человек, начальник, а шофера на руках нес.
— Что ж тут особенного? — спросил я. — И ты бы так поступил. Разве нет?
— Конечно. О нем теперь будут далеко знать. Он славный человек.
Мы идем. Хайдар говорит-говорит, а я думаю о своем. Вспоминаю о том, как под хмельком сел за руль и перевернул машину со студентами. Чуть не погубил их. Спасла случайность. Я не был героем. Мало того, меня судили. За легкомыслие, конечно. Может, и сейчас я недостаточно серьезен? Что позволил себе с Тоней?
Да, Сергей Дмитриевич в моих глазах поднялся необыкновенно. Настоящий человек. А я кто? Тоска от сознания собственного ничтожества сдавила мне сердце. И откуда-то из глубины души вырастало искреннее беспокойство за Сергея.
У Кузьмы Власовича открылась старая фронтовая рана и его положили в больницу. Будут оперировать. Каждый день я проверяю десять-пятнадцать ульев, и, хотя медосбор в самом разгаре, отбираю тяжелые медовые рамки, уношу в хранилище, а из других выкачиваю душистый янтарно-прозрачный мед. Каждый день наполняю три-четыре фляги. За ними приезжают из совхоза. Наработавшись вволю, я ухожу куда-нибудь в лес, отдыхаю и размышляю. А размышлять есть о чем…
Может быть, кто-то прочтет эти слова, особенно тот, кому не доводилось работать на пасеке, кто просто не представляет себе, чем занимается пчеловод. Прочтет и скажет: не жизнь у него, а малина, похаживает среди ульев, посматривает, как летают пчелы и все тут. Нет, не так! Нашу работу нельзя сравнить ни с какой другой: пчеловод должен разумно управлять миллионами неразумных, удивительных существ, живущих по своим особым законам. Надо знать эти законы и умело их использовать в интересах человека и самой природы. Не удивительно, что у многих пасечников ничего не получается.
Пчеловод трудится от восхода и до заката солнца и особенно рано утром и под вечер, когда спадает жара; днем, в самый лет пчел, не надо мешать им. Он знает, где и что сделать, когда отдохнуть. Свои записи я веду совсем не для того, чтобы изо дня в день дотошно и кропотливо описывать, что делаю. Все это есть в моем пасечном журнале. Но там нет рассказов о людях, с которыми я встречаюсь, о моих мыслях и чувствах. А я, как и всякий человек, работая — живу, живя — думаю, думая — страдаю или радуюсь. Пожалуй, больше радуюсь.
…Я вышел из березняка с корзиной, наполненной белыми грибами, когда к пасеке на москвиче подкатил Тюха и зашагал навстречу мне — спокойно-медлительный, порозовевший: пухлые щеки и губы лоснятся улыбкой. Он в шляпе, в сером костюме, в белой сорочке и «при галстуке»; на пальце левой руки — аляповато-крикливый перстень кустарного изготовления. Он, мягко покачиваясь с ноги на ногу, подошел ко мне и заискивающе поздоровался:
— Наше вам двадцать одно с кисточкой, — изо всех сил сдавил мне ладонь (знак особого расположения) и похлопал по плечу. Я обрадовался ему: наконец-то появился человек, с ним можно поговорить.
— Что несешь? Грибы? Клади сюда, тещу угощу, — распорядился Тюха и открыл багажник, похожий на плоскую пасть бегемота. Я сунул корзину туда.
— Ты что, женился?
— В некотором роде. Разве не узнаешь москвич Дмитрия Ивановича? У нас теперь крепкая связка: его дочь стала моей супругой. Временно обитаем у него, но будем общими усилиями пробивать квартиру. Или свой особняк заведем.
Я поздравил его с законным браком.
— Посидим где-нибудь в тени, поговорим. Надоела эта азиатская жара.
Мы залезли в шалаш, где было сравнительно прохладно. Растянувшись на свежем сене, Тюха облегченно вздохнул. Я посмотрел вдаль через треугольный входной просвет: над железнодорожной насыпью висела в безветрии золотая пыль. Еще день-два постоит такой зной, цветки перестанут выделять нектар, и взяток прекратится.
Из большого, как кузнечный мех, черного портфеля Тюха достал бутылку водки, колбасу, шпроты, лук и свежий огурец, сел со мной рядом и снова бесцеремонно хлопнул по плечу.
— Иван… Петрович, хоть мы и не друзья, но я рад видеть тебя. Честное слово. Пропустим по маленькой?
Он возбужден. Кокетливо гримасничая, ласкает меня взглядом, заискивает.
— В честь чего хочешь выпить? Что, собственно стряслось? — спрашиваю.
— Всегда можно найти причину выпить с хорошим человеком. А мы — без причины, просто так, за славную погоду и чтоб беседа шла ровнее.
— Нет желания. Жара.
— Ну, ладно, не куражься. Выдержим до дна, — он опорожнил граненый стакан, смачно облизал вывернутые губы, закусил луковым пером и еще больше порозовел. Присаливая огурец, сочувственно спросил:
— Надоело тебе здесь? А? Скучновато? Не говори — знаю, что надоело. Да деваться некуда.
— Уверяю тебя: мне здесь хорошо.
— Не уверяй, я не маленький. Просто тебе негде притулиться. Один кругом. Ну, что ж ты не пьешь? Не люблю, когда из себя девушку строят…
«Зачем это он пожаловал ко мне? Не выпить же?» — думаю.
— Ты в отпуске? — спрашиваю.
Он потянулся, заважничал, как индюк.
— Неужель не видишь, что я стал не тот, изменился? Ну, кинь взглядом.
— Может, ты по поручению Рогачева?
— Его, к сожалению, тю-тю: сняли. А я сейчас директор ресторана. Вот так!
Он прищурился, проверяет, какое впечатление произвели на меня его слова.
— Не удивляйся. Все закономерно. Я, видишь ли, крупный специалист по копчению колбас, окороков и прочего, раньше работал в райпотребсоюзе. Погорел малость и тогда меня забрал к себе Рогачев. Он видит человека насквозь. По душе, я ему пришелся. Недавно с помощью его и Дмитрия Ивановича я перебазировался на новый трудовой участок. Давно мечтал об этом месте. Женился кстати и своевременно. Ну, а ты?
Он понял, что не туда заехал, взял пустой стакан и, заглянув в него, продолжал:
— Но не в этом дело. Ты о будущем подумай. Не станешь же всю жизнь торчать на пасеке. Иначе с Мариной у тебя ничего не получится. Я за ней давно наблюдал, глаз у меня горел на нее. Но понял — она не по зубам мне.
— Почему же? — улыбнулся я.
— Ей нужен парень бравый, блестящий. Не размазня, одним словом. Чтоб у всех был на виду. В общем советую тебе перебраться в город. Но не с пустым же карманом? Сейчас молодежь любит шик: машину, хороший костюм, ресторан. А ты забрался в кусты. Кому это надо? Природа! Красота заемная! Стыдобушка. В наше ли время говорить о цветах? Ты вот сидишь здесь и к жужжанию пчел прислушиваешься. А я так скажу: на пасеке есть чем попользоваться. Золотое дно! Ты всему хозяин. Мед никто не учитывает. И никто не сумеет учесть. Не натаскали пчелы и весь сказ. Никакой суд не придерется. А зарплатишка у тебя маленькая, неважнецкая. Кое-чем не грех и попользоваться. Откачай по две рамки из каждого улья в свою пользу. Никто не заметит. Это будет шесть центнеров. Я плачу тебе сразу тыщу двести рублей и увожу мед. Остальное тебя не касается. Я покупатель. И точка. Нас двое: ты да я, да мы с тобой. Нету третьего лишнего. Я мед загоню и не останусь в накладе.
