А Валя? Она шла в подполье совсем из других побуждений. И от всего сердца я желал ей стать настоящим борцом за освобождение родного края.
На рассвете мы вышли с Валей на шоссе, остановили первую попавшуюся машину и через полчаса уже были в Ровно. В тот же день Левицкая помогла Вале найти квартиру по улице Торговой, 24. Хозяйка дома — Мария Козловская сразу же прониклась симпатией к своей квартирантке, и они стали хорошими приятельницами. Тут, в доме по Торговой, была наша явочная квартира, сюда приходили Николай Иванович Кузнецов, Шевчук, Струтинский и другие наши разведчики, здесь устраивались вечеринки с участием гитлеровских офицеров, агентов гестапо, и никто из окружающих, даже сама хозяйка и ее мать, не догадывался, с кем они имеют дело.
Несколько дней спустя на квартире Марии Левицкой собралась наша группа. Обсуждался план участия партизан в параде немецких войск. Николай Иванович, как офицер армии «великого рейха», мог свободно пройти к самой трибуне. А как быть нам, людям в гражданской одежде?
— Надо идти на парад парами, — предложила Левицкая. — Каждый парень должен подыскать себе девушку с сумкой, куда можно было бы положить гранаты. Идти нужно под руку, изображая влюбленных или верных супругов.
— А кто же будет бросать гранаты? — спросил Шевчук. — Дама или ее кавалер? Пока вытащат из сумки гранату и передадут из рук в руки, боюсь, кинуть ее уже не придется.
— Если надо будет, то и женщина бросит, — отрубила Левицкая. — Я готова это сделать.
— Хорошо, что ты такая смелая. Коле всегда везет, — Шевчук взглянул на меня. — Ведь вы пойдете вместе? Вы что-то очень подружились, не так ли? А вот где мы с Жоржем найдем себе дам?..
— Оставьте шутки, — перебил его Кузнецов. — Давайте лучше решим, кто где будет стоять и что делать, когда я выстрелю в Коха.
Договорились, что по команде Николая Ивановича, пуля которого должна поразить Коха, мы забрасываем гранатами фашистов, стоящих в шеренгах. Поднимется паника, и мы, пользуясь суматохой, быстро соберемся в условленном месте, где нас будет ждать машина.
Мне поручили разыскать старого знакомого, гестаповца Миллера, и попробовать с его помощью достать пропуска на парад.
Идти к пану Зеленке мне не хотелось — уж очень он был надоедливым, не давая прохода со своей коммерцией, да и панна Зося обижалась, что я не захожу. Но что поделаешь? Обстоятельства заставили меня снова отправиться на базар, накупить продуктов и отнести их в корчму пана Зеленко.
Хозяин встретил меня приветливо:
— А, ласковый пан! Как давно вы не были у нас! Загордились, наверное? Или осерчали на меня, а? Кажется, ничего плохого между нами не было… Прошу, прошу. Заходите, садитесь. Может, перекусите? У меня есть оригинальная наливочка, а на закуску найдется для вас зеленый лук со свежей печенкой.
— Большое спасибо, пан Зеленко! И не загордился, и не рассердился, а просто нашел очень доходное дело. Сегодня же попало кое-что, и я решил вам предложить, — с этими словами я передал Зеленко пухлый портфель.
— А что это за доходное дело, если не секрет?
— Перешел на дрожжи. Вот перед пасхой перехватил, будет теперь на пару лет.
— О-о! Поздравляю с удачей! А я едва свожу концы с концами. Мы часто вспоминаем вас. Пока я имел дело с вами — водилась копейка. А нет вас — нет и доходов.
В тот же вечер я сидел в обществе пана Зеленко, его сестры Зоей и оберштурмфюрера Миллера.
— Герр Зеленко, попросите нашего гостя, — показывая на меня, сказал гитлеровец, — чтобы он раздобыл что-нибудь вкусненькое. Я ожидаю из дома посылку с ромом ко дню рождения фюрера, и мы отлично погуляем. Надеюсь, вы не против? — обратился Миллер ко мне.
— Ну конечно. Закуска будет такая, что пальчики оближете, — заверил я своих «коллег».
— Правда, — продолжал Миллер, — в этот день у меня будет много работы. В городе состоится парад, на котором выступит сам гаулейтер, и хлопот у нашего брата будет по горло.
— Я еще никогда не был на военных парадах. А ты, Зося? — взглянул я вопросительно на девушку.
— И я не была. Но у меня совсем нет желания идти туда. Я терпеть не могу толпы, тесноты, давки. И ноги отдавят, и бока намнут…
— Напрасно ты так думаешь, — ответил я Зосе. — На параде, вероятно, будет очень интересно. И разве тебе не хочется послушать гаулейтера?
— Не надо меня уговаривать.
— Если Зося не хочет, то бог с ней, — обратился ко мне Миллер, — а для вас я достану пропуск. Разумеется, не к самой трибуне, но в первые ряды, откуда все будет хорошо видно.
— Не смею вас беспокоить, герр оберштурмфюрер, — ответил я обрадованно. — Давайте лучше выпьем за нашего гостеприимного хозяина и его очаровательную сестру.
Мы засиделись. Миллера, как всегда, под конец порядком развезло, он полез ко мне обниматься, рассыпая комплименты в мой адрес, и пообещал во что бы то ни стало достать два пропуска на предстоящее торжество.
Свое обещание гестаповец выполнил, и через несколько дней у нас с Шевчуком уже были пропуска на парад.
Двадцатого апреля с утра было прекращено всякое движение в центре города, а на главную улицу немцы начали стягивать воинские части. На временной трибуне, обтянутой красным бархатом, в белом круге — свастика. Позади возвышался громадный портрет фюрера с маленькими усиками, острым носом и темными волосами, спадавшими наискось на лоб, почти касаясь глаза, косо глядевшего на сынов «великого фатерлянда». А эти сыны в парадных мундирах, проходя мимо трибуны, впивались преданными взглядами в изображение фюрера и выкрикивали приветствия.
Последние приготовления к параду производились с чрезвычайной точностью и быстротой. За какие-нибудь двадцать минут были выстроены все части, и солдаты замерли, словно египетские мумии.
Все делалось с немецкой педантичностью, и лишь одно обстоятельство нас удивило: никто ни у кого не проверял пропусков. «Что это должно означать?» — думал каждый из нас, но ответа на вопрос не находил.
Мы с Марией Левицкой стояли в первом ряду, наши ребята — Михаил Шевчук, Жорж Струтинский, Иван Приходько, Николай Куликов, Василий Галузо и другие — тоже заняли выгодные позиции.
Николая Ивановича и Валю Довгер мы заметили сразу же. Обер-лейтенант Пауль Зиберт был в этот день особенно элегантен и подтянут, все на нем блестело — и начищенные сапоги, и пуговицы мундира, и ордена, и погоны, и козырек. Он непринужденно ходил со своей спутницей среди других немецких офицеров, о чем-то разговаривая с ними, смеялся, и его бодрое настроение передалось нам. Казалось, он обращается к нам: «Выше головы, ребята! Сегодня парад принимаем мы! Мы, советские партизаны».
Точно в десять тридцать все вокруг замерло. Такой тишины, наверное, в Ровно еще никогда не было до этого. Но вот ее нарушил равномерный гул моторов, и на Дойчштрассе появилась вереница легковых машин, украшенных фашистскими флажками. Машины подкатили почти к самой трибуне. Из первой вышел толстый, с конопатым лицом «высокий чин» в желтой форме сотрудника рейхскомиссариата, а из других — несколько генералов.
Но где же Кох? Может быть, этот толстяк из первой машины? Нет, мы знали гаулейтера по портретам — он не такой. Да и форма у него другая. Вероятно, это кто-то из его заместителей.
Тем временем «высокий чин» тяжело поднялся на трибуну, один из генералов что-то крикнул солдатам, те в свою очередь дружно щелкнули подковами и трижды выкрикнули:
— Хайль! Хайль! Хайль!
Еще один выкрик. И еще:
— Хайль! Хайль! Хайль!
Оркестр заиграл фашистский гимн, и все перед трибуной и на ней застыло в немом молчании.
— Ахтунг! Ахтунг!
Раздались звуки фанфар, и «высокий чин» начал свою речь. Переводчик, как пулемет, повторял за ним каждое слово по-украински. Говоривший не скупился на дифирамбы о «заслугах» фюрера перед человечеством и восхвалял «благородную миссию» гитлеровской армии. Потом он обрушил поток злобной клеветы на Советский Союз, на нашу армию, на коммунистов, на нас, партизан.
Как хотелось запустить в эту шайку палачей противотанковую гранату! Но приходилось лишь крепче сжимать кулаки и ждать. Сейчас, спустя столько лет, невозможно передать чувство, овладевшее нами в те напряженные минуты.
Что делать? Этот вопрос не давал нам покоя. Нам приказано убить Коха. Но ведь его здесь нет. Как быть? Проводить операцию? Нет, этого нельзя делать. Мы понимаем это. Понимает это и Николай Иванович Кузнецов. Он не будет стрелять в фашиста. И мы промолчим. Мы ничем не выдадим себя. Главное — железная выдержка и терпение.
А фашист, дорвавшись до микрофона, так разошелся, что казалось, его уже ничто не остановит. Исчерпав все проклятия в адрес большевиков, он решил тут, в «столице» захваченной Украины, обратиться с призывом к украинскому народу:
