Родион еще долго и бредово швырял слова, пока вдруг не запнулся: в мастерской никого не было. Он разбито опустился на табуретку и стал вертеть в пальцах тоненький осколок зеркала…
Странная тишина воцарилась в доме Цветковых. Одиноко застучали старинные настенные часы, оглашая комнаты суровым боем. Их удары уже не вязли в густом гомоне гостей, восхвалявших, бывало, щедрость и остроумие хозяев. Виноватая нервозность засквозила в лице и жестах Ольги Игоревны, которая больше не чмокала сына в подрумяненную сном щеку, не сопровождала каждую блестящую фразу Родиона многозначительным переглядыванием с мужем, а стала чего-то стыдиться при встрече с сыном и впервые показалась ему ворчливой и усталой пожилой женщиной. С грустным удивлением вспомнил Родион, что у его мамы больное сердце и высокое давление. А тут еще, как назло, вышла газета с рецензией на спектакль, в которой актрису Ольгу Цветкову били по обеим щекам. Рецензию написал молоденький поэт, который поклонялся богу справедливости и пока еще не был, как старый рецензент, добрым приятелем ведущих артистов. Газету принес отец, сконфуженный и потускневший, отказался от обеда и, увиливая от насмешливых глаз Родиона, заперся в своем кабинете. Бросив под язык валидол, Ольга Игоревна пошла громить редакцию. А когда вернулась и, швырнув сумочку на стол, с отвращением закурила, Родион увидел, что его мать в первый раз забыла накрасить губы и напудрить лицо. Были мгновения, когда Родиону хотелось подойти к ней и положить руку на плечо: мол, это все чепуха, мама, но что-то мешало ему — может быть, то, что вот уже много лет он не делал этого.
Ночью у Ольги Игоревны схватило сердце. При свете настольной лампы лицо ее состарилось и подурнело. Она украдкой искала что-то в глазах мужа и сына, застывших, как сфинксы, у ее изголовья. А когда Родион поднес ей стакан апельсинового сока, она тихо и мучительно заплакала.
На следующий день, как раз перед воскресеньем, было решено поохать в деревню, к родителям Арсентия Павловича.
Старики были дома. Павел Прокопьевич сидел у окна за крепким скобленым столом и читал «роман-газету». Увидев гостей, неторопливо поднялся и тяжелой рукой провел по заиндевелым волосам. Был он рослый, с широкой костью и мясистой грудью, густо заросшей серебристой шерстью до самого горла. Из-под мохнатых бровей сурово лучились нежные синие глаза.
— Не прогонишь, отец? — улыбнулся Арсентий Павлович.
— В кои-то веки!
Павел Прокопьевич аккуратно всех расцеловал и крикнул: «Мать, выйди-ка на минутку!»
Ситцевая занавеска на дверях трепетно колыхнулась, и вышла высокая худая женщина в наброшенном на плечи белом платке.
— Вот и славно, что приехали. А то у меня душа изболелась. Дурной сон видела про вас. Не приведи господь.
— Ты не болеешь ли, мать? — спросил Арсентий Павлович.
— Прохудилась я вся, сынок. Как крыша соломенная. Давление у меня и сердце.
— Я думала, только городские… болеют, — с каким-то облегчением улыбнулась Ольга Игоревна.
Родион нечаянно взглянул на мать и насторожился: ее беспокоил какой-то предмет в комнате. Внезапно вздулась тюль на окнах, и пропахший вялой ботвой ветерок сорвал со стола газету.
— Каждое сердце, милая, от разных причин болит, — сказала Мария Иннокентьевна и тоже слегка улыбнулась, поднимая с пола газету.
Родиону показалось, что вслед за матерью смутился и отец. Павел Прокопьевич неодобрительно покосился на жену и пошел в погреб за разносолами. Почему-то у всех сразу испортилось настроение. И тогда Мария Иннокентьевна, не терпевшая неловкостей, строго посмотрела на невестку.
— Ты, Ольга, не переживай. Читали мы с Павлом, как тебя в газете критикуют. За дело или попусту — не нам судить. Ежели сама знаешь, что за дело, — правды не бойся. Главное — ты сына вон какого вырастила. Кусок хлеба имеете. Талантами вас бог не обидел. А ежели и есть в мире какое-то горе-злосчастие, то оно, милая, не в словах и не в речах. Уж меня такой похлебкой жизнь поила, что я бы с этой газетой в одно место сходила.
Родион засмеялся, и Ольга Игоревна вздрогнула.
Павел Прокопьевич, внося банки с солеными огурцами и помидорами, заговорил еще с порога:
— Завтра на свадьбе у Насти погуляем. Колькина егоза порешила женой стать. Обкрутил ее один тракторист. Парень вроде подходящий, правильный. Колька сперва заартачился: мол, соплюшка еще и жить негде, но тракторист кулаком трахнул по столу и погрозился умыкнуть Настю.
— У Николая вроде и Ленка на подходе? — спросила Ольга Игоревна.
— Эта тоже долго в невестах не засидится. Из огня сделана. Вы уж, поди, год ее не видели? До чего ладная девка стала. Так что, Родион, ухо востро держи — враз влюбит.
— Нам-то неудобно вроде. Не приглашали ведь. И подарка нет, — нахмурился Арсентий Павлович.
— Брось эти городские штучки. У нас все приглашенные. Сами подарком будете. Скажи лучше — шума устрашился. С детства ты нелюдимый такой, — заворчал Павел Прокопьевич.
— Ты еще пчел держишь? — уклонился Арсентий Павлович.
— А как же. Все-таки доход. У меня ведь кроме тебя еще пять сыновей, у которых тоже по пять сыновей. Всех хочется медком побаловать. Степан написал, что в больницу слег. Грудь у него гниет. Да и Валентину несладко. На сто рублей с шестью ртами больно не заживешь. Каждый месяц ему по три червонца шлем.
Старик почему-то замолчал, словно вспомнил что-то неприятное, и взгляд его смутил Арсентия Павловича.
Утром у Ольги Игоревны был сердечный приступ. Полчаса боль не отпускала ее сердце. На свадьбу решили не идти, но Ольге Игоревне стало немного лучше, и она с виноватой улыбкой сообщила всем, что чувствует себя прекрасно и готова пить хоть самогонку. Однако в голосе ее было столько горького раздражения, что Родиона окутывала холодная тоска. Все более властную жалость он испытывал к матери, и эта жалость пугала его.
На свадьбу все-таки пошли. Арсентий Павлович купил в сельмаге цыганскую шаль для невесты и фетровую шляпу жениху. В нем появилось даже что-то развязное. Ольга Игоревна, приглядываясь к мужу, иногда громко смеялась — она, очевидно, пыталась представить своего философа вдрызг пьяным.
Николай Тараканов по-ребячьи возрадовался столь почетным гостям. Он уже был под пара́ми, всклокоченный и взбудораженный, как шампанское. Казалось, что большелобая голова его сейчас пробкой отлетит от тела. То, что Тараканов все время намеками и прибаутками старался подчеркнуть перед гостями высокое положение супругов Цветковых, вызывало у Родиона неприязнь к нему.
Вскоре в комнате стало душно, и столы вынесли в сад. Под общую катавасию Николай успел соснуть часок и теперь, посвежевший, снова метался от стола к столу, наполняя стаканы. Вскоре его опять развезло. Уткнувшись носом в плечо Павла Прокопьевича, он скрипел зубами и тряс головой, смаргивая слезы.
— Как мы их, деда! Как мы эту сволочь били! Выпей, деда! Арсентий-то у тебя каков, а? Всю философию раскладет по полочкам. А Родя? Этот еще выше отца прыгнет. Каких мы детей с тобой вырастили, деда!
К Родиону подскочила высокая белобрысая девчонка в брючном костюме и, схватив его за руку, потянула к танцующим. В другое бы время Родион нагрубил, но сейчас он даже обрадовался девчонкиной нахальности, тем более что эти конопушки возле носа он уже где-то видел.
— Эх ты, живописец! Не узнал? А ну, поднатужься, — засмеялась девчонка.
— Лена Тараканова! — изумился Родион. — Ты когда успела вырасти?
Ленка вспыхнула от удовольствия, уверенная заранее, что это комплимент. Родиона забавляла ее наивная бесцеремонность, которая больше шла от смущения, чем от смелости. Родион видел, что он нравится Ленке, но чувствовал это не с холодной и мстительной радостью, как прежде, когда ему улыбались и заигрывали, а с ощущением внутренней полноты, за которую хотелось благодарить. И поэтому он весело подчинился Ленкиному намеку и пошел вслед за ней в дальний угол сада, где влажно темнела скамейка.
— Почему ты так плохо танцуешь? — спросила Ленка.
— Сейчас это в моде, — улыбнулся Родион, пытаясь задержать глаза на каком-нибудь одном предмете.
Родиону не было скучно с этой девчонкой. С ней не хотелось казаться недоступным, как с другими. И если сейчас он и был не прочь блеснуть остроумием, то лишь потому, что было так хорошо и свободно. И когда Ленка вдруг замолчала, полуобернувшись к нему, он понял, что она ждет поцелуя, и ждет не потому, что ей хочется этого, а просто считает поцелуй обязательным, ежели они уединились. И смешно ему стало, и грустно, что он так редко целовал девчонок и теперь вот не умеет сделать это так, чтобы не разочаровать Ленку, — ведь она наверняка обидится, если он не поцелует ее. И тогда Родион пересилил себя и легонько дотронулся до ее щеки губами. Ленка в радостной панике вскочила со скамейки и побежала к столам, где клубился шум и смех. А Родион глядел на струящийся блеск мокрых вишневых листьев и глупо улыбался.
