Вестибюль. Коридоры. Распахнутые двери учебных классов. Гулкая пустота и тишина.
— Вот здесь, здесь! — показывает немец на лестницу.
Батов не торопясь полез по крутой широкой лестнице вверх, а немец вернулся во двор.
В нос ударило стоялым чердачным воздухом. Тишина. Полумрак. Остановился на последней ступеньке, всмотрелся в мрак чердака. Недалеко от печной трубы, между подстропильными балками, — гора седел. В дальнем углу, упираясь под самый скат крыши, высятся два одинаковых штабеля. Кажется, обмундирование. Перевел взгляд направо и заметил, что за другой трубой тенью мелькнуло что-то темно-серое. Стало жутко. Положил руку на пистолет, не вынимая из кобуры, замер. Прислушался. «А не устроил ли немец западню?»
— А ну, выходи, кто там прячется!
Он поднялся на последнюю ступеньку лестницы, взял пистолет наизготовку.
Послышался не то визг, не то писк, мало похожий на человеческий голос. Батов осторожно заглянул за трубу.
На балке сидела женщина. Ее колотил смертельный озноб. Вся она была какая-то серая. Пепельно-серые спутанные волосы, серое лицо, изрезанное глубокими морщинами, серые блеклые глаза, серое платье без рукавов, похожее на мешок с отверстиями для рук и головы.
— Я р-юйс-ская, — выговорила она, стуча зубами и прижимая руки к совершенно плоской груди.
Услышав русскую речь, хотя и ломаную, Батов рванулся к женщине, но она испуганно отпрянула от него. Он вспомнил про пистолет в руке, спрятал в кобуру.
— Вы русская? — спросил он мягко.
— Да... О, да...
— А почему вы здесь? Почему не встречаете своих? Все русские встречают нас на этой земле с большой радостью.
— Я тоже радуйусь, но боюсь...
— Чего боитесь?
— Мой хозяин, командир этой школы, говорил, что всех руйски — вешать. Он сам бежал...
— Даже его бы не повесили, если бы он был здесь. Успокойтесь, пожалуйста... А почему вы так плохо говорите по-русски?
— О, я так давно из России! С революции...
— А где жили в России?
— Ураль... Троицк, сли́хали?
— Да, — обрадовался Батов, — знаю!
— О-о! Хорошо-о! — простонала женщина, рванулась было к Батову, готовая обнять его. Однако та пропасть, что разделяла их десятилетиями, не позволила ей сделать этого. Она сильнее прижала сухие руки к груди и, раскачиваясь, как от зубной боли, пыталась быстро рассказать о многом, но теряла нужные слова, запиналась:
— Я бы́ла служанка, кухарка купца Яушева... Сли́хали? Большой купец... Его дома́ и магазины в Троицке, Челябе, Омске — везде. После революции он бешаль в Польшу и меня с собой увез. Потом опять куда-то бешаль, а меня там бросил. До войны я жи́ла у богатого поляка в прислугах. Потом немец взял Польшу, а меня взял вот этот генерал в прислуги...
«Вся жизнь в прислугах, без родины! — ужаснулся Батов. — У кого власть, у того она и в прислугах. Ради чего жил человек?»
С улицы послышался шум команд, подаваемых на русском языке. Это подошел полк.
— Идемте же встречать русских! Идемте! Женщина с трудом поднялась. Она все еще не может
успокоиться, вздрагивает, словно от холода.
— Выходите скорее на улицу! — громко крикнул Батов, спустившись до половины лестницы.
Когда он выскочил из дома, полк уже прошел площадь и в конце ее остановился на привал. Подполковник Уралов, стоя впереди группы своих офицеров, заканчивал краткую речь, обращенную к юнкерам и их командирам.
— ...Предоставляется полная свобода, — донеслось до слуха. — Будем надеяться, что честные немцы извлекут из этой войны полезный урок и впредь никогда не допустят в своей стране фашизма, который принес человечеству неисчислимые бедствия и привел Германию к катастрофе. Желаю вам вернуться к мирному труду, обдумать случившееся и правильно понять его...
Древко с белым знаменем еще покачивается сбоку каре. А другие знамена до земли склонились по команде немецкого полковника, а затем начали падать одно за другим у ног командира полка. Из строя цепочкой стали выходить немецкие офицеры. Каждый бросал свое оружие в кучу рядом со знаменами, а пройдя дальше, срывал погоны и петлицы с мундира. Полковник подает команду, и юнкера с треском рвут с себя различия. Каре рассыпается по площади. Военного училища гитлеровской армии больше не существует.
Наконец белое знамя тоже падает в общую кучу и прикрывает краем оружие, брошенное немецкими офицерами.
Стоя на углу площади, Батов увидел, как из ворот училища робко вышла женщина. Она остановилась у калитки, сложила высохшие руки на груди, не смея подойти ближе, и смотрела на русских солдат, то и дело смахивая слезы. А когда полк уходил с площади, она слабо взмахнула рукой. Но жест этот мало походил на обычный прощальный, и понять его смог бы не всякий.
Вторые сутки полк идет спокойно. Несколько раз, правда, приходилось разворачиваться в боевой порядок, но противник успевал бежать, не принимая боя.
Солнце еще не взошло, но уже осветило ясное небо, и на земле от этого стало совсем светло. Утро — ласковое, теплое, прозрачное. Лес наполнен птичьими голосами. Разговоров в строю не слышно. Солдаты рады мирной тишине и покою.
Голова полковой колонны выползает из леса. Впереди, справа, — высота. Она бархатисто-зеленая, нарядная. Воздух легок и до того прозрачен, что, кажется, на склоне высоты можно различить отдельные травинки. Тихо. Празднично.
Полк замедляет движение: хвост головной походной заставы еще не скрылся за холмом. Видно каждого солдата в хвосте заставы, даже можно разглядеть снаряжение.
Впереди пулеметной роты, как всегда, идет старший лейтенант Седых, а за ним — взводные. Володя Грохотало в новенькой офицерской форме. Он уже не рядовой, а младший лейтенант. Добавилась еще одна звездочка на погоне у Батова.
Батову легко. Даже отчего-то весело. Наверное, оттого, что ему девятнадцать лет. А еще оттого, что весна, и оттого, что жить хочется. Так бы и пить этот чистый пьянящий воздух, смотреть бы на бездонное подчеркнутое утренней голубизной небо, слушать бы птиц и мечтать. Мечтая, забываешь, что на боку у тебя — пистолет, что рядом за тобой идут люди с автоматами и пулеметами, следом за тобой катятся пушки... Все это никак не вяжется с праздничностью и тишиной природы, с ликующим настроением. Будто никакого фашизма нет на земле. Все люди хорошие, добрые.
Неожиданно где-то впереди ухает артиллерийский выстрел. Обветренные губы Володи автоматически считают:
— ...Три, четыре, пять...
Дико, нелепо рвет тишину взрыв снаряда, упавшего на восточный склон высоты.
— Издалека садит, — будто про себя говорит Володя. — Призадержать хочет... Пехота, видать, драпать не успевает».
Артиллеристы, обгоняя колонну, галопом гонят мохноногих коней. Ездовые гикают, сворачивают с дороги. Из-под конских копыт летят крупные лепешки сырой, липкой земли. Две пушки, мягко покачиваясь, огибают высоту и разворачиваются на северном склоне. Ездовые с лошадьми, оставив пушки, спешат в лес, в укрытие...
Снова ухнуло. Еще... Снаряды рвутся все выше и выше, взрывы подвигаются к вершине. Теперь отвечают и наши пушки.
Воздух перестает быть прозрачным и чистым, он поминутно вздрагивает, как от испуга. Бархатисто-зеленый склон холма уже изрыт черными и красно-лиловыми воронками, обезображен.
Стрелковые роты, огибая высоту с юга, уходят вперед. Пулеметчики, минометчики и батальонные артиллеристы остаются в резерве. Подразделения отступили назад, в лес. Сошли с дороги.
Батову не хочется уходить с опушки. По-мальчишески чуть приоткрыв рот, он следит за разрывами снарядов, которые долбят по высоте, уродуют ее, но до леса почему-то не долетают.
Туда, к высоте, где бьют пушки, бегут санитары. Вон показалась санитарная повозка. Значит, уже есть за кем. Почти задев Батова сумкой, туда же пробежала Верочка Шапкина. Сумка большая, а Верочка маленькая.
— Ни пуха ни пера, Верочка! — крикнул ей вслед Батов.
— Катись ты, Алешенька, со своим пухом! — даже не повернулась, на ходу подхватила рукой сумку и еще быстрее пустилась к батарее. Ее крепкие полные ноги в кирзовых сапогах часто-часто перебирают по мягкой зелени. Батов не может оторвать от нее взгляда. Темные волосы с каштановым отливом выбились из-под пилотки. Батов мысленно видит ее лицо, чуточку курносое, свежее, розовое, с яркими детскими губами.
Он ловит себя на том, что ему очень хочется побежать за ней. И не важно, куда бежать, лишь бы вместе.
«Неужели ей все одинаково безразличны?» — думает Батов, вглядываясь в «колобок», который все катится по подножию высоты, становится меньше и меньше, а потом скрывается за зеленым горбом...
И вдруг — тишина. Перестали рваться снаряды, перестали стрелять пушки. В тишину исподволь врезался какой-то монотонный гул. Самолеты? Нет, не самолеты. Что-то другое. Скорее всего танки. Они идут с востока, И оттуда, с востока, поднялось солнце. Оно окатило живыми лучами высоту, сделало ее снова ярко-зеленой, праздничной. Даже воронки на ней не кажутся теперь такими безобразными.
