Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Братья были совсем не похожи друг на друга, один черный и раскосый, а другой, наоборот, светленький, как солнечный зайчик с голубыми глазами. Может, с годами он тоже потемнеет? Но Фаткул все равно будет относиться к нему по-братски.

От мачехи известия в детдом приходили грустные, беспокойные. Уж очень она волнуется за Фаткула и Вовчика, как им там, вдалеке от нее, живется и не нуждаются ли в чем? Все письма проходят через руки завуча. Она сама диктовала Фаткулу, как мачеху успокоить. После того случая в коридорчике раму окна заколотили гвоздями и установили строгий надзор. Проникнуть в младший отряд стало невозможно. У каждой двери Карлуша посадила дежурных, самых верных подхалимов и фаворитов. У нее были свои приближенные, по нескольку человек из старших отрядов. Им она доверяла особо важные поручения. Называли их в детдоме «активистами», и они больше всего ловчились на доносах. Теперь Фаткул встречался с Вовчиком лишь в уборной, после обеда, перед мертвым часом. Холодно, муторно и боязно стоять у щелей перегородки и ждать, когда брата выпустят. Но вот он резво уже бежит в накинутом пальтишке, торопится, чтобы не опоздать. Наконец-то свернул к уборной. Фаткул отдал ему хлебушек, и Вовчик с удовольствием стал есть, тщательно слизывая языком тонкий слой свекольного повидла и помалу откусывая. Он старается не уронить на пол ни крошки, у рта держит ладошку и молча жует. Протягивает Фаткулу корочку и говорит:

— Н-на…

— Нет, я не хочу…

Активистов нет, прятаться не от кого. Кто-нибудь придет, посмотрит с жадностью, попросит:

— Поделись?

— Братанчику принес, не моя пайка…

Пацаны понимают — святое дело, не выманивают. Вовчик жует долго, изредка поглядывает на брата. В уборную заскочил остроносый новенький, только вчера подстриженный наголо. Он был узкоплечий, длинный, на голову выше Фаткула, с большими красными ладонями. С ходу выхватил у Вовчика пайку. Фаткул на него сразу кинулся:

— Ты что?

— Пайки теперь носить мне, а не ему будешь, — властно и хрипло говорит остроносый.

— Ты кто такой?

— Из распределителя, у нас в приемничке такой порядочек.

— А это видел? — показал Фаткул рукою на ширинку и тут же получил оплеуху. Драться он не умел, но на остроносого прыгнул что было силы. Тот упал, Фаткул руками накрепко схватил его шею. Остроносый брыкался, махал руками, извивался, но вырваться так и не мог. Прижатый к земле, он словно был стиснут капканом.

— Вовчик, возьми вон тот острый булыжник! — прохрипел Фаткул.

Малыш нагнулся и взял обеими руками мерзлый осколок красного кирпича.

— Подойди ближе, Вовчик, к самой башке подонка, и подними над его рожей булыжник. Когда скажу, то урони прямо ему в глаз.

Вовчик подошел и поднял вверх кирпич. Остроносый неожиданно замер, перестал сопротивляться, дико заворочал глазами и вдруг заорал:

— Каюк! Убивают!

— Прибьем, если хоть раз сунешься!

— Отпусти, татарин, я посмеялся, а ты в натуре, — жалобно и боязливо проговорил остроносый, не спуская взгляда с рук Вовчика.

— Поклянись, гадюка!

— Гад буду, татарин! Я корешить с вами буду…

Фаткул отпустил и не успел подняться, как остроносый уже сиганул прочь, словно крыса. Вовчик бросил кирпич и стал дуть на руки, отогревать замерзшие кончики пальцев.

Больше остроносого Фаткул не видел, то ли он не вылазил из своего отряда, то ли не прижился в детдоме и удрал. Никто больше не покушался на хлебушек Вовчика.

Вовчик мог есть хлебушек без меры, сколько ни подавай. Он даже известку и штукатурку лопал горстями, еле отучили.

В школе на большой перемене ученикам два раза в неделю давали бесплатно по маленькому кусочку хлебушка. В пятом «в», куда ходил Фаткул, домашних училось больше, чем детдомовских. Многие из дома приносили свои нехитрые, но вкусные лакомства, от школьного хлебушка отказывались и отдавали детдомовским. Сами установили очередь, кому когда полагается. Один раз в неделю весь школьный хлебушек домашних забирал себе детдомовец. На большой перемене складывали ему в парту и уходили из класса, чтобы он спокойно съел и никто бы в рот не заглядывал. Фаткул этот хлебушек не съедал, а после уроков складывал все куски за пазуху и приносил Вовчику. От травяной добавки, мельничной пыли и отрубей хлебушек крошился, был горклый и глотался с трудом. Вовчик же съедал его с удовольствием и довольно быстро.

Шел густой буран, вьюжило и посвистывал ветер. Многие мальчишки не добегали из-за этого до уборной, пристраивались где поближе или прямо за углом, у голой стены или у забора. Фаткул доставал из-за пазухи школьные пайки и передавал Вовчику. Тот брал с охотою.

— Наелся, Вовчик?

— Да, — говорит он.

— Еще хочешь?

— Хочу, — отвечает он.

— Тогда ешь, ешь…

Вовчик сопел и отпыхивался. Лениво дожевал, съел последние крошки и потрогал живот.

— Наелся, лопну… — говорит он.

— Хочешь еще?

— Да, — не отказывается Вовчик.

— Ешь вдоволь.

Он заглядывал за пазуху Фаткула, убеждался, что немного уже осталось хлебушка, и снова ел. Видно, он так и не узнает никогда, что значит быть сытым, и пока дают, надо есть.

— Вовчик, доедай до конца.

— Давай, — говорит он.

Весь хлебушек доел, до последней крошки. Пузо его походило на футбольный мяч. Фаткул опасался, лишь бы заворот кишок не случился. Такое тут было как-то с Чибисом из шестого отряда. Тогда все перепугались и переполошились. Шустрый Чибис давно уже жил в детдоме. Он мог безбоязненно на время исчезать и отлучаться, покрываемый корешами. Своими уловками и хитростью достает всякую жратву, приносит хлебушка, сахарку, колбаски, но места свои заветные не разглашает. Кое с кем из корешей поделится, но чаще сам тайком съедает. Однажды он объелся черного хлебушка и попал в изолятор. Катался на кровати и на полу от страшной боли. Орал во все горло, что умирает, что резь в животе умопомрачительная, будто вот-вот разорвется брюхо, как пушечное ядро. Вызывали врачей, готовили на операцию в больницу, отпаивали микстурой, ставили грелки и уколы. Наконец выходили без хирургов, а потом и вовсе вылечили. Но Чибису неймется, опять таскает богатую добычу, которой обожраться снова в два счета можно. Бес с ним, с Чибисом, лишь бы у Вовчика потом не было маеты с животом.

— Тебя, Вовчик, не обижают, не лупят?

— Нет, — отвечает он.

— Может, кто дразнит?

— А как? — спрашивает он.

— Да мало ли кому что взбредет.

— Никто, — говорит он.

— Ты, поди, озяб? Пойдем?

Но Вовчик, пока не прожует, не уйдет.

С самого начала войны папка уехал в Красную Армию. Писал из-под Саратова, где формировалась их танковая часть. Потом почтальон часто стал приносить фронтовые треугольники, и мачеха с порога принималась читать письма. Сама писала еще чаще, чуть ли не каждый вечер после работы, словно дня прожить без этого не могла. Садилась к столу, брала чистый тетрадный листок бумаги, мечтательно и долго смотрела вверх. Она улыбалась своим каким-то радостным и очень светлым мыслям, как будто писала стихи, а не письма на фронт. Царапала пером, часто отрывалась и шевелила губами, разговаривая и диктуя себе самые нужные слова. Напишет, встанет, сунет ручку с пером Фаткулу и ласково скажет:

— Я тут тебе, сынок, на листочке местечко оставила для приписочки, допиши отцу о себе сам.

Он садится и выводит корявые буквы, складывает в слова, что, мол, здесь, в тылу, живется хорошо и папке волноваться не о чем. Но жилось им, по правде говоря, с каждым днем труднее и труднее. Мачеха работала как многожильная, в две смены. Уходила чуть свет и возвращалась после заката. Сначала усталость свою скрывала, но потом не смогла, прямо с ног валилась или засыпала на ходу.

— Ух ты, батюшки мои, да не уж это я вздремнула, — улыбнется виновато она, если нечаянно наткнется на какую-то утварь и та вдруг с грохотом упадет. Завод выпускал особые кирпичи для кладки каких-то печей на оборонных объектах. Мачеха рассказывала об этом серьезно и под большим секретом. Душевую на кирпичном давно убрали и приспособили под складской участок. По вечерам мачеха мылась дома в корыте, в котором обычно купала Вовчика. Раздевалась совсем догола и просила Фаткула спину помыть. Кожа у мачехи такая белая и нежная, что Фаткул каждый раз боялся поцарапать ее грубой мочалкой. Мыло выдавали на карточки, но так мало, что на одного Вовчика едва хватало. Поэтому больше натирались травами, какие мачеха распознавала и собирала недалеко от кирпичного завода.

Фаткул во всем помогал ей.

— Смиренное тебе спасибушко, сынок, — благодарно говорила она. — Истинная опора моя в доме родимом…

Вовчика рабочком с кирпичного устроил в ясли, и теперь каждый день Фаткул отводил его туда, а вечером забирал.