Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Фаткул во всем помогал ей.

— Смиренное тебе спасибушко, сынок, — благодарно говорила она. — Истинная опора моя в доме родимом…

Вовчика рабочком с кирпичного устроил в ясли, и теперь каждый день Фаткул отводил его туда, а вечером забирал.

Эвакуированных к ним поселить не успели. Неожиданно занемогла мачеха, и в сельсовете не дали разрешения на постояльцев. С больным человеком при двух детях в доме не до квартирантов. Мачеха жаловалась на недуг во всем теле. От ломоты и боли в руках, ногах, пояснице стала много плакать, по ночам не спала и стонала. Врач сказал, что у нее какой-то артрит, или ревматизм, и надо долго болезнь лечить. Фаткул стал делать ей разные примочки на травах и народных средствах, прикладывал белую тряпицу с мочой Вовчика, к ночи втирал скипидар. Мачеха терпела и благодарно улыбалась, боли на время отпускали, и она отдыхала, боясь пошевелить рукой. Ей выписали больничный лист, и на кирпичный она уже не ходила. Фаткул попросился вместо нее на работу. Мачеха слабым движением притянула его голову, несколько раз поцеловала в лоб, всплакнула и наотрез отказала. День ото дня ей становилось совсем худо и нестерпимо больно, она почти перестала шевелиться. Кожа покраснела и задрябла, на суставах стянулась, и было опасно дотрагиваться, чтобы не причинить новой боли. Приходили фельдшерица и три человека из сельсоветской комиссии, решили поместить мачеху в больницу. Она была готова чуть ли не отбиваться, лишь бы туда не ложиться, но сил никаких у нее не стало. Приехали, забрали ее и увезли в больницу.

Первое время приходила и присматривала в доме тетка из женсовета, два раза в неделю навещала, однако видно было, что и своих забот ей хватало по макушку. Фаткул вместе с Вовчиком ходили к мачехе каждый день под вечер и затемно возвращались домой. Больница находилась на окраине, в бывших господских дачах, огороженных низким заборчиком. Мачеха лежала в чистой, светлой палате, на белых простынях и подушках, о которых в своем доме с «до войны» забыли. Лицо ее исхудало, появилось много тонких морщин, волосы местами поседели, и она выглядела почти старушкой. Она смотрела на детей печальными глазами, каждый раз расстраивалась и спрашивала беспокойным голосом:

— Да как вы там-то без меня?

— Все как надо… — слышала она в ответ.

Врач сказал Фаткулу, что лечить ее болезнь трудно, возможно, сделают операцию или спишут на инвалидность. Неужели мачеха останется калекой на всю жизнь?

В письмах к отцу о болезни мачехи не было ни слова, ни намека. Писала она уже корявыми буквами, подложив под бумагу картонку от какой-то книжной обложки. Фаткул делал свои дописки и отправлял письма на фронт.

Месяц проскочил в заботах и беспокойствах, пошел второй. В дом зачастили комиссии и проверки из школы, сельсовета, с кирпичного завода. Они осматривали комнату, оценивали житье-бытье, много расспрашивали и уходили.

Передачи принимать мачеха отказывалась, как Фаткул ни уговаривал и ни просил ее. Порой она даже сердилась. Принесут ей кое-что в узелке, а она разволнуется, и красные пятна на шее выступят. Зря она так, ведь карточки отоваривали хорошо, выдавали и крупу, и сахар, иногда даже пряники. Однажды она сама передала в платочке печенье, что принесли ей от профсоюза с кирпичного завода. Сказала, что для Вовчика. Фаткул не хотел было брать и тогда впервые увидел ее совсем злой и недоброй. Он испугался и взял. Мачеха обрадовалась, переменилась в лице, повеселела. Попросила наклониться и поцеловала Фаткула. Так каждый день сидели они с Вовчиком у постели мачехи. Она смотрела на них, они смотрели на измученное ее лицо и слушали ее тихий голос. В последний приход мачеха заглянула прямо в глаза Фаткулу и тяжко выговорила:

— Фаткул, вас хотят в детдом поместить…

Ему бы осторожно ей сказать, что они с Вовчиком никуда не собираются отсюда уезжать и одну мачеху не оставят, но язык не повернулся.

— На временное жительство… Вдруг, поди, мне операцию сделают… А когда поправлюсь, назад вас возьму.

Видать, уже с кем-то порешили про детдом, уговорили мачеху, и она дала согласие.

— Не навсегда же, сынок, ненадолго, думаю. Там все же лучше вам будет. Как-никак, а постоянный пригляд и забота…

Чего больше боялся Фаткул, то и случилось.

— Прошу тебя, сынок, ты уж очень не упирайся и не дури, пожалуйста… — словно виноватая в чем-то, упрашивает она.

Если бы мачеха была здорова, то Фаткул так раскричался бы, что всю палату бы поднял на ноги.

— …Ты уж Вовчика никому в обиду не давай… И себя побереги… Оба вы теперь у меня как бы сироты, — говорит мачеха, и слезы стекают у самого ее уха, оставляя на подушке темные пятнышки.

Детдом, известное дело, в Богуруслане, и когда их отправят, мачеха не знает. Но через неделю Фаткула с Вовчиком уже везли по зимней дороге в Богуруслан на широких санях с сеном, закутав в тулупы, словно младенцев. Сборы были коротки. В доме оставили все как было, закрыли ставни и повесили на дверях амбарный замок. Путь до города неблизкий, скрипели полозья, болтались и бились по бокам вожжи. Фыркала лошадка, круп ее от испарины покрылся инеем. Где-то за снегами и белыми полями детдом. Какой будет там новая жизнь? Когда еще они возвратятся в родное Полюгино к родной мачехе?

Последнее письмо мачехи немного обнадеживало. Операцию ей никакую не сделали, но она уже могла вставать с постели. Правда, ходить пока не разрешили. Скоро, наверное, она приедет за сыновьями в детдом, и тогда кончится эта затянувшаяся зима в Богуруслане. Фаткул уже устал каждый день торчать в холодной и зябкой уборной.

Пацаны вбегали и убегали, на ходу застегивая штаны непослушными пальцами. Только что пришел и Вовчик, вытирая ладошкою нос. Вдруг кто-то пискнул в щелку:

— Шухер! Карлуша!

Фаткул не успел спохватиться, как из-за перегородки вылетела разъяренная Варвара Корниловна. Синие навыкате глаза уставились неподвижно и слепо, как у совы.

— Курите, мерзавцы!

— Нет.

Действительно, никто не курил. Спичек на этот раз у Фаткула не было, он давно не видел Демку. Она хваталась за карманы и с остервенением их выворачивала. Но, к своему огорчению, не нашла ни одной папироски или спички. Ощупала и обыскала Вовчика. Вдруг неожиданно потребовала:

— Покажи, Фаткул, что у тебя в руке?

— Хлебушек.

— Немедленно отдай мне.

— Это мой кровный…

Но она цепко схватила руку, сильно, до боли, сжала кисть. Выхватила помятый, изломанный кусок и, обезумевшая от гнева, выдохнула:

— Сволочи! Маленькие твари!

Никто опомниться не успел, как она с силой швырнула остаток пайки в круглое отверстие и стала стряхивать с ладони прилипшие крошки.

Можно бросить в уборную все, что угодно, но только не хлебушек, такое в голове Фаткула не укладывается. Любое бы, самое большое наказание он легче бы сейчас перенес, чем то, что увидел. Быстрее слез вырвались слова:

— Сама сволочь, сама тварь! Ведь это же хлебушек!! Даже не мой, а Вовчика! У, стерва, Карлуша!

Фаткулу хотелось кричать еще обидней, броситься на нее с кулаками, бить с силой по глазам, носу, лицу. Она испугалась, опешила, потом схватила Вовчика за шиворот и, не глядя на Фаткула, с трудом выдавила:

— Разговор с тобой будет особый, негодяй!

Быстро поволокла Вовчика к корпусу, тот и оглянуться не успел. Пацаны сразу разбежались, Фаткул остался в уборной один.

— Дурак ты, татарин, — сказал равнодушно Чибис, когда узнал. — Нашел тоже из-за чего кочевряжиться.

— Пошел ты, оглоед, подальше!

Вечером в столовой дежурная девчонка с повязкой на рукаве громко кричала:

— Кто в этой смене Фаткул Иванов?

Ей показали, она подошла к столу, забрала миску и пайку:

— Ты, Иванов, наказан, лишен ужина.

— Ну и наплевать с трехэтажной башни! — пробурчал Фаткул. Если бы знал раньше, то украл бы пайку с кашей и успел бы съесть под столом.

На следующий день Вовчик не пришел. Фаткул прождал его в уборной попусту. Да и нечего теперь было носить, на всю неделю его лишили хлебушка, а суп с кашей за пазухой или в кармане не вынесешь. Вовчик не появлялся и никак не давал о себе знать. Фаткул подолгу ходил вокруг корпуса дошколят, заглядывал в окна, дергал двери, но они были закрыты изнутри, точно от разбойников.

Пока Фаткула никуда не вызывали. Он был согласен на любую кару, лишь бы с братом свиданку разрешили. Может, пойти к Октябрине? Она другой человек, сама в детдоме жила и выросла. Директора Октябрину Осиповну все уважали, хотя тоже боялись. Но она часто болела и в те дни опять лежала в больнице. Пожаловаться некому, вся надежда на самого себя. Фаткул пробовал негромко звать брата, прильнул губами к дверной щели:

— Вова Иванов!.. Вова Иванов!.. Вова Иванов!

Никто, конечно, не откликался, потому что за входной дверью коридоры, которые могли быть также заперты. Однажды все же откликнулся чей-то детский голос: