И потом появилось это чувство так неожиданно, что Настя, словно ей выстрелили в спину, крепко ухватилась за жесткое ребро койки и надолго застыла в этой неловкой напряженной позе, чтобы не упасть. Потом, когда сидеть так стало невыносимо, а делать что-то было надо, она вдруг резко встала во весь свой рост и, теперь уже не боясь наступать на скрипучие половицы, с пугающе деревянным спокойствием, хотя и плохо соображая, что и для чего она это делает, направилась к выходу.
Девчата ее не остановили. Не подбежали они и к окошку, когда дверь за нею захлопнулась, чтобы поглядеть, куда она пойдет дальше, хотя их и разбирало тревожное любопытство — их остановил суровый взгляд Глафиры.
А Настя и сама не знала, что она сделает и куда направит свои стопы дальше, когда выйдет из землянки. Она почувствовала только, что ей стало уже совсем невмоготу и надо непременно выйти, чтобы только не оставаться тут вместе с девчатами, не видеть больше их взглядов и не мучиться самой. И только когда вышла и огляделась, когда увидела над головой чистое синее небо и в этом чистом синем небе солнце, поняла, причем не то с радостью, не то с ужасом, что пойдет она не куда-нибудь, а в землянку к летчикам, хотя и плохо представляла себе, что там, у летчиков, будет делать и что говорить.
* * *
Так уж повелось в полку: когда случались потери, о погибших либо молчали, чтобы зря не пустословить да и себя не травить, не думать, а кто следующий, либо с дотошностью выискивали что-то такое, что могло бы в какой-то мере как-то объяснить, а то и оправдать случившееся. И делалось это всегда со знанием дела, солидно и неторопливо: если молчали, то долго и упорно, если же начинали копаться в причинах, то уж вытаскивали на свет божий все, что ни попадалось под руку, в том числе и такое, о чем в другой раз вслух постеснялись бы говорить.
Настя, конечно, ничего этого не знала, но, направляясь в землянку к летчикам, не сомневалась, что те сейчас больше, чем кто-либо другой на аэродроме, были удручены случившимся, что у них сейчас только и разговору было, как о лейтенанте Башенине и его экипаже. Но каково же были ее удивление, когда в ответ на свой робкий стук в дверь она услышала не «войдите» или «кто там?», ж самый что ни на есть натуральный смех, а потом, когда смех стих, чей-то голос: «Нет, ты посмотри, а! До крови прокусил. Вот стервец!» Настя подумала, что ошиблась землянкой. Но землянка была та самая, и тогда она постучала в дверь громче и, не дожидаясь ответа, решительно взяла ручку на себя. Вид у нее, когда она шагнула вперед, сразу попав из полутемного тамбура в полосу света, был, верно, не совсем дружелюбный, потому что летчики, еще не разобрав толком, кто это так бесцеремонно вторгся в их владения, тут же повскакали с мест и начали поспешно приводить себя в порядок. Потом, увидев, что это всего-то девушка из БАО, уставились на нее во все глаза и с вежливым любопытством стали ожидать, что она скажет.
Настя почувствовала это их любопытство, потому что улыбки тут же снова появились на их лицах, когда они оглядели ее с ног до головы, и, вскинув руку к пилотке, представилась, как того требовал устав:
— Сержант Селезнева. По личному делу я, узнать…
Она ожидала, что вслед за этим летчики пригласят пройти ее вперед и предложат где-нибудь присесть, скорее всего вон там, возле окна, под черной тарелкой старенького репродуктора, — передавали, кажется, сцену у фонтана из «Бориса Годунова»: где-где, а в авиации, как она знала, мужчины умели и любили показать уважительное отношение к женщине, даже если этой женщиной была самая распоследняя прачка.
Но предложения пройти и присесть, к ее удивлению, не последовало, а последовал вопрос:
— Что за личное дело?
Настя улыбнулась, хотя улыбаться после такого не совсем любезного вопроса, да еще заданного явно недружелюбным тоном, словно она тут им помешала, было не с руки. Но все равно улыбнулась: Настя узнала в задавшем вопрос того самого лейтенанта, который удивил всех на аэродроме тем, что прилетел сюда, в Стрижи, с кутенком — Майбороду по фамилии. Майборода как раз и возился сейчас с этим кутенком на полу возле порога, осторожно тыча того мордочкой в тарелку с молоком и одновременно поглаживая по шерсти. Но поскольку Настя замешкалась с ответом, невольно переведя взгляд тоже на кутенка, он, все так же не поднимаясь с пола, повторил свой вопрос, всем своим видом давая понять, что хозяева здесь они, а не она:
— Ну так что за личное дело?
— Насчет лейтенанта Башенина я, узнать, — наконец ответила Настя.
— Насчет Башенина?
— Да, узнать.
— Что именно?
— Все, а главное, как это произошло. Ну, как их сбили.
— А почему мы должны вам об этом рассказывать? Кто вы ему? Знакомая, что ли? А может, родственница?
Этот вопрос Майбороды еще больше озадачил Настю: что ей было сказать в ответ? Кто она лейтенанту Башенину в самом деле? Сказать, что никто, что она этого Башенина видела всего-то единственный раз в жизни, совершенно его не знает, что привело ее сюда какое-то мимолетное напугавшее ее чувство неосознанной вины перед погибшим, хотя она, видит бог, ни в чем перед ним не виновата, значило бы дать Майбороде, — а он тут явно верховодил, — повод поднять ее на смех и дать от ворот поворот. А у нее при одной мысли об этом уже подкашивались ноги, и, поколебавшись какую-то секунду, она вдруг выпалила:
— Да, родственница.
И тут же намертво сомкнула рот, ужаснувшись сказанному. А ужаснувшись, собралась было поскорее обратить все это в шутку, но не успела набраться духу, как Майборода, посмотрев на нее уже более внимательно, опередил ее, проговорив опять недружелюбным тоном и этим как бы отрезая ей путь к отступлению:
— Родственница — это интересно, родственницам Виктора Башеннна мы всегда рады. Только вот какая — близкая или дальняя? Сдается, дальняя?
— Да, дальняя, но не очень, — опять бесстрашно солгала Настя, и на этот раз, верно, уже не столько потому, что отступать было поздно, а сколько, пожалуй, из-за этих вот унизительных вопросов и недружелюбного тона Майбороды, которые начали ее пугать и раздражать одновременно. А может, тут сказалось и то, что остальные летчики, как только услышали, что она родственница лейтенанту Башенину, выразительно шевельнулись и посмотрели на нее, наоборот, с полным пониманием и сочувствием и, кажется, были даже готовы вступиться за родственницу их несчастного однополчанина, если Майборода не подберет для разговора более подходящий тон, — они явно симпатизировали Насте.
— Двоюродная сестра я лейтенанту Башенину, — добавила она уже смелее.
— Двоюродная — это не дальняя, это уже ближе, — отозвался Майборода. — Близкая родственница — это когда по крови.
— Разумеется, товарищ лейтенант. Вот я и говорю, по матери я сестра лейтенанту Башенину, — уточнила Настя, холодея от удивления, как это она, оказывается, ловко умеет врать и при этом не краснеет.
Летчики в ответ опять согласно закивали головами, радостно заулыбались, что означало, верно, не одно только согласие, но и еще кое-что, отчего кровь у Насти прихлынула к вискам и вся она как-то преобразилась, стала еще восхитительнее в своем вранье.
И только один Майборода опять позволил себе проговорить в мрачном раздумье:
— Что-то Виктор никогда не говорил, что у него была взрослая сестра. Мать, отец — это мы знаем. Брат еще, пехотинец, а вот чтобы сестра…
Если человек начинает врать, врать даже во имя святой цели, остановиться ему бывает уже невмоготу, он врет уже напропалую до последнего, стараясь не задумываться, чем все это может для него кончиться, хотя и пугаясь при мысли об этом конце. Его словно захватывает что-то, связывает по рукам и ногам и несет в какую-то беспредельную даль, и он уже не в силах что-либо сделать, что-либо предпринять, даже если захочет. Вот и Настя, сказавшая один раз неправду и готовая уже было тут же отказаться от своих слов, но не сделавшая этого, сейчас тоже, как бы в силу инерции, была вынуждена говорить неправду и дальше. Поэтому в ответ на новое сомнение Майбороды она без колебания заявила, правда, стараясь теперь не глядеть ни в сторону Майбороды, ни в сторону почтительно замерших в молчаливом ожидании летчиков:
— Так мы же, товарищ лейтенант, с детства в разных городах жили. Только в детстве и виделись. В лицо, наверное, и не узнаем друг друга, если встретимся. Он даже не знает, что я в армии, на фронте. Наша семья в Сибири живет…
Настя не знала, что лейтенант Майборода тоже был коренным сибиряком, как она не знала и того, что для Майбороды встретить на фронте сибиряка было все равно, что встретить родного брата, если не больше. Услышав слово «Сибирь», Майборода тут же поспешно поднялся с пола, оставив своего кутенка, радостно раздул широкие ноздри и переспросил:
— В Сибири, говорите? Не в Новосибирске, случаем?
