Рядом вырастают Намоконов и Швед, молча подхватывают командира под руки и ведут к окопам.
Почти в полумраке Смолин добирается до штабного блиндажа. Помощник начальника штаба полка по разведке лейтенант Федор Самбор расспрашивает «охотника» о результатах вылазки, делает пометки на своей рабочей карте, уточняет задачу взвода на следующий день и отпускает старшину к себе.
Днем Смолин учит людей искусству поиска, маскировке, обману врага, рассказывает о его повадках. В пору отступления было не до занятий, и теперь командир разведвзвода старается наверстать упущенное. В арьергардных боях, в кровавой каше внезапных стычек и налетов разведка понесла немалые потери, и нынче во взводе много новичков. А новички — всегда новички, если даже они храбрые люди. Даже если владеют оружием и знают основы тактики. Только дело, только удача и победа в деле могут вдохнуть в новобранцев ту грубоватую уверенность в своих силах, которой отличаются солдаты, прошедшие через огонь.
И надо сделать все возможное и невозможное здесь, в своем тылу, для того, чтобы там, в бою, убить врага, и убить свою неуверенность и свой страх перед врагом.
Смолин совсем недавно стал командиром взвода. Прежний взводный, лейтенант, фамилию которого никто даже не успел запомнить, погиб в разведке засадой, и его не смогли вынести из немецкого тыла.
По штатному расписанию взводный должен быть офицером, и Смолин весьма удивился, прочитав приказ о своем назначении. Впрочем, это были соображения формального порядка. Значительно больше беспокоило старшину то обстоятельство, что он не заслужил повышения. Во всяком случае, так полагал. Он понимал — в разведку берут лучших в полку и в дивизионе, и командовать такими людьми не всякому дано.
Ему сухо заметили, что начальству видней, и что офицеров не хватает, и что приказы положено выполнять.
И тогда он стал работать с той основательностью и терпением, которые были главной чертой его характера,
...Весь день разведка занимается, а вечером, когда можно дать себе отдых, Смолина срочно вызывают в штаб дивизии.
Штадив недалеко, в оставленной жителями деревушке, и старшина быстро добирается туда. Дивизионный разведчик долго и тщательно выясняет у взводного детали ночного поиска, изредка покачивает головой, кажется, утвердительно, а узнав, что старшина споткнулся в самый неподходящий момент, сердито покашливает.
Прощаясь, майор говорит:
— Миссан спустит с меня шкуру, Смолин, а я — с тебя, если в ближайшие сутки в штабе не будет «языка». Так что сердись — не сердись, придется идти. Возьми с собой одного или двух бойцов. Так вернее.
Смолин козыряет и отправляется в полк, вполне понимая и майора, и комдива, ибо на войне — как на войне, о чем говорить!
Как только темнеет, старшина выходит на знакомую опушку и движется вдоль своей передовой. На этот раз рядом с ним быстро и беззвучно идет Швед.
Иногда бросая взгляды на товарища, Смолин думает о своем выборе. Может статься, лучше было взять с собой грузного, но сильного, как медведь, Макара Кунаха? Или бесшабашного Шота Мгеладзе? Или никогда не унывающего Андрея Горкина? Нет, пожалуй, все-таки бескомпромиссный и решительный Швед подойдет лучше всего.
Ночь почти мгновенно накрывает разведчиков. За передовую их провожает старшина-сапер. Он помогает им перебраться через проволочные заграждения и минное поле, поочередно стискивает ладони товарищей в своей и бесшумно исчезает.
Смолин шагает впереди, изредка останавливается и прислушивается: не отстал ли Швед. Идти надо рядом, чтоб помочь друг другу, если кто-нибудь провалится в топь.
Двигаться трудно. Приходится постоянно нащупывать тропу ногами, иначе соскользнешь, сорвешься в трясину, вонючую и беспощадную, как сама смерть. Слух и зрение, особенно слух, напряжены до крайности, ноют сжатые в пружины мускулы ног.
Старшина снова замирает, поджидая товарища. Продолжая вслушиваться в ночь, бросает короткий взгляд на часы и удовлетворенно кивает головой. Стрелки уже отсчитали шестьдесят с лишком минут — до дзота немцев, вероятно, не больше ста шагов.
Рядом Смолин слышит дыхание Шведа. Старшина нащупывает голову Арона, шепчет в ухо:
— Блиндаж прямо перед нами. Мне сдается, вижу его. Полежим, посмотрим.
Они медленно спускаются на колени, потом прижимаются грудью к черной липкой жиже. Взводный даже не замечает, как вода затекает под гимнастерку и в сапоги. Ни на один миг нельзя ослабить, отключить от звуков ночи слух, и Смолину кажется: от этой взвинченности набухают уши.
Разведчики лежат, не шевелясь, минуту, десять, двадцать. В редких шорохах тьмы нет, пожалуй, ничего внезапного, они обычны и потому не страшны. Метрах в двухстах прозвучала короткая фраза; затем в болото донеслись глухие прерывистые удары — кто-то, надо полагать, вбивал колья в землю. Чуть позже с протяжным стоном упало подрубленное дерево. Звук падения дошел еле слышно: до немца-дровосека семьсот-восемьсот метров.
Смолин и Швед условились обо всем еще у себя на берегу. Теперь взводный сжимает руку товарища и отпускает ее. Арон попрочнее устраивается на тропе, достает из пачки, укрепленной на голове, гранату, вставляет запал. Разведчик будет ждать здесь старшину и заслонит его огнем, если случится перепалка.
В глубине немецкой обороны раздается выстрел, и над передним краем медленно взлетает ракета. Она вычерчивает в небе ленивую дугу, роняя капли белого, неживого огня.
Но вот — снова черно вокруг. Арон протягивает руку — пусто. Смолин уже растворился в темноте.
Впрочем, взводный отполз недалеко. Он опять лежит на тропе — весь внимание и слух. Текут секунды, складываясь в минуты. В вышине, освобожденный облаками, появляется месяц. Теперь — ни одного лишнего движения, ни одного звука.
Старшина еще на своей передовой обдумал, кажется, все, что должен делать в каждую секунду этих минут. Но сейчас ночью, рядом с немцем, дневные замыслы видятся ему ерундой, крючком без наживки, на который не польстится даже дурак.
Смолин старается отогнать сомнения, всячески ругает и корит себя за них. Немного успокоившись, еще раз обдумывает план с самого начала.
В дзот соваться нельзя. Перед ним могут быть мины. Если даже старшина благополучно обойдет их, можно наткнуться на сигнализацию и оказаться в мышеловке, из которой не вырвешься. Нет, врага надо во что бы то ни стало вытянуть сюда. Как?
Без сомнения: свадебные крики утки и селезня — сигналы, которые помогали немцам поддерживать связь. А тот, что кричал уткой и лежит теперь на болотном дне, выходил по ним на свой берег.
Очевидно и другое. Немец еще вчера должен был вернуться из трясины к себе. Его внезапное исчезновение не могло не встревожить того или тех — на берегу. Смолин не забыл, как удивленно, даже тревожно кричал связной из дзота — «Жвяяк?»
Старшина тогда отозвался криком кряквы — и поступил верно.
Итак, обитатели блиндажа расстроены или обескуражены: где агент, или разведчик, или наблюдатель? Что могут думать? Ну, скажем, так: упал в трясину, нахлебался грязи, подвернул ногу, не смог добраться до суши... Нет, вздор! Немцы несомненно искали его днем, бродили по болоту, подавали знаки. И не нашли.
А может, думают: агент вернулся к русским позициям, он не выполнил какую-то часть задачи и явится потом? М-да, не бог весть как умно. Однако на войне случается всякое, на то она и война.
Что ж, пора действовать. Сейчас он закричит уткой, ему отзовется селезень. А дальше? Крикнуть, позвать того, из дзота? Смолин заучил несколько коротких немецких фраз, подходящих для такого случая. Но ведь его может выдать акцент, наконец, голос, совсем не похожий на голос немецкого агента. Значит?.. Остается единственное — стонать.
Слабо, почти болезненно кричит в черной болотной ночи кряква. Картавое «р» в ее вопле дрожит над метелками камыша, будто жалоба или вздох о помощи.
Старшине кажется, что он превратился в одно огромное, застывшее от напряжения ухо. Ответят или нет? Поверят? Или иссекут сейчас тьму хлыстами трассирующих пуль?
Сердце дробно отбивает доли секунды. Смолин заставляет себя усмехнуться: именно так — часто, почти неуловимо для счета — бьется сердце кряковой утки. Пять ударов в секунду, триста в минуту. Ответят или нет?
И когда разведчик совсем уже теряет надежду на успех, в чуть осветленный воздух над топью ввинчивается ликующий, призывный звук селезня: «Жвяяк!»
Старшина еще раз кричит уткой, тяжко, хрипло, почти беззвучно.
«Жвяяк!» — отвечают из блиндажа, и в звуках — уже удивление, уже тревога и даже страх.
Смолин вонзается взглядом в черный горб дзота, стараясь унять бешеный бой сердца.
Все тихо. Но вот рядом с блиндажом появляется смутная фигура человека. Он спускается к болоту и что-то негромко кричит во тьму.
