Смолин знал любого из своих людей в деле. Трудом и кровью, общей жизнью и, может быть, общей смертью впереди связала их навеки война — огромная, великая, горькая и страшная война. И вот — ничего нельзя объяснить взводу, и даже намек не может сорваться с губ!
В черную пору отступлений и потерь, да и позже, в обороне, не все на фронте делалось, как положено. Иные агентурные связи были нарушены, не хватало людей для сношений со своими в немецком тылу. И часто за линию чужой обороны уходили армейские разведчики, парни без достаточных знаний и опыта, без специальных знаний и специального опыта.
Намоконов и Швед пошли проводить старшину вдоль переднего края.
— Отправишь по адресам, если не приду, — сказал Смолин Арону, когда они остановились, чтоб проститься. — Письма. А если вернусь — отдашь. Мне пора...
Они обнялись, постояли немного без слов — и разошлись.
Смолину предстояло пересечь линию фронта по заболоченному кустарнику, в стыке между 30-й и 32-й пехотными дивизиями 16-й армии немцев. Старшина знал из донесений партизан и агентуры, что здесь, в лесах и болотах Северо-Запада, у немцев, как правило, нет сплошной линии фронта. Враг, заняв несколько деревень, готовит их для круговой обороны и превращает в опорные пункты. Все дороги и подступы к ним блокируются.
Части немцев, стоящие и на передовой, и в глубине участков, обычно располагаются в дефиле между озерами и болотами.
Маршрут старшины скрупулезно разработали в дивизии и одобрили в штабе армии. К исходу ночи Смолин должен пересечь болото, оставить за спиной немецкую оборону и подойти к окраине лесной деревеньки. Там, на развилке, он встретится со связным. Партизан, одетый в зимнюю, не по сезону, шапку, передаст ему лошадь с телегой и тотчас исчезнет. Все остальное разведчику придется выполнять самому.
Разумеется, старшина не взял с собой ничего, что могло говорить о его принадлежности к армии — ни карты, ни оружия, ни котелка. Исключение составляли компас и часы. Их, в случае опасности, можно быстро и незаметно выкинуть. Все сведения, необходимые для ходки в тыл, Смолин выучил наизусть.
Участок, с которого разведчик отправлялся в путь, оборонял полк пограничных войск. В установленном месте Смолина встретил помощник начальника штаба. Они обменялись короткими фразами, и пожилой лейтенант с зелеными петлицами на шинели повел старшину к переднему краю.
Они миновали проход в колючей проволоке, медленно прошли минное поле и полосу малозаметных препятствий.
Небо затянули плотные тучи, и ни один луч луны не проникал к земле. Заболоченная равнина была совершенно черна, и двигаться приходилось с чрезвычайной осторожностью, чтобы ничем — ни всплеском, ни кашлем, ни дыханием — не выдать свое присутствие.
Немцы, дежурящие у пулеметов в дерево-земляных огневых точках, палят в ночь при малейшем подозрении, и вероятность попасть под их шальную очередь совсем не исключена. Кроме того, здесь, в, кочкарнике, могла, очутиться разведка противника.
На опушке леса пограничник пожал Смолину руку и растворился во мраке.
До рассвета оставалось не больше часа. Старшина перебрался через заграждения немцев, быстро отполз от них и лег на кочку, мягко осевшую под его телом.
Несколько минут он вслушивался в ночь. Тихо. Ни шороха, ни треска, ни голоса.
Он поднялся и быстрым, легким шагом направился к лесу, черневшему рядом. В небольшом ельничке отдышался, привел в порядок, как мог, мокрую одежду и, уже не сгибаясь, двинулся на север.
Надо было, не мешкая, обойти опорный пункт и всяческие тыловые службы врага, разбросанные у дорог. Шагая чащей, подальше от большака, он не спускал глаз с компаса, ориентируясь по азимуту, заранее определенному на карте в штабе.
Наконец первые солнечные лучи стали проникать сквозь кроны сосен. Смолин присел на пенек, прислушался.
В лесу было тихо, если не считать раннего пения птиц.
Внезапно старшина сдвинул брови и бесшумно лег на землю.
Левее его, впереди, на дороге, послышался ровный глухой шум. Сотни ног в кованых сапогах били в пыльный грунт большака.
«Метров триста до немцев, — подумал Смолин. — А иначе я не услышал бы звука шагов... Куда маршируют? На фронт? В тыл?..»
Разведчик заколебался. Наблюдения за противником здесь, в лесу, не входили в его задачу. Ну, а если к передовой идут крупные подразделения? В конце концов, он ничем не рискует, наблюдая впрок за передвижениями врага.
Пластаясь по траве, заслоняясь деревьями и кустарником, Смолин пополз к дороге. Вскоре уже лежал в густом сосняке, над которым надоедливо звенели комары.
Шум шагов нарастал с севера. Значит, немцы шли на юг, к линии фронта. Сколько их? Род войск? Вооружение?
Дорога, к неудовольствию Смолина, петляла и изгибалась, и старшина понял, что не сумеет увидеть всю колонну целиком.
«Придется засечь ориентир», — подумал он, высматривая дерево, которое могло пригодиться для этой цели. Наконец остановился взглядом на небольшой березе с надломленной, уже пожелтевшей вершиной.
Топот сапог становился все гуще. Вслед за боевым охранением на видимый кусок дороги вышла колонна. Как только ее первый ряд поравнялся с березкой, Смолин взглянул на часы.
Он лежал в кустах, рядом с врагом. Естественная мысль об опасности уступала место немного насмешливому и даже, пожалуй, язвительному чувству превосходства над немцами. Пусть они ходят по его земле, пусть им кажется, что все у них обстоит превосходно, что они завоевали этот лес, и это болото, и этот край, но все это им только кажется, ибо Россия видела и не такие беды и всегда оставалась Россией. И он, Смолин, один из тех миллионов советских людей, которые не сегодня — так завтра, но все равно неизбежно сломят, перемелют, развеют в прах вот этих самодовольных, прущих вперед завоевателей.
Он не спускал глаз с колонны, и как только она скрылась за поворотом, снова взглянул на часы. Немцы шли три минуты. Пришлось произвести несложные расчеты. Пехота проходит, как известно, пять километров в час. Пять тысяч метров, деленные на шестьдесят минут — восемьдесят три метра в минуту. Восемьдесят три на три — двести сорок девять метров. Длина пехотной роты на марше. Вооружение — винтовки, приданных средств нет. Ну, что ж, запомним.
Убедившись, что шаги немцев уже не слышны, Смолин поднялся и заспешил вдоль дороги. До деревеньки совсем недалеко, и большак приведет его к нужному месту.
Вскоре он добрался до развилки, свернул на старую просеку и еще издалека заметил на обочине мохнатую, низкорослую лошадку, впряженную в телегу. Возле нее никого не было.
Старшина быстро огляделся, увидел вблизи ржавый стожок сена и спрятался за него.
У телеги долго никто не появлялся, но внезапно рядом с лошадкой вырос, будто выскочил из-под земли, мальчишка. На вид ему можно было дать тринадцать-четырнадцать лет. То и дело поправляя сбившуюся на ухо шапку-ушанку, он похаживал вокруг своего пузатого конька, и руки его были в неустанном движении. Смолин скорее догадался, чем увидел: мальчик лишний раз проверял, как затянута супонь на хомуте, надежно ли пристегнута дуга к оглоблям, одним словом — занимался упряжью.
Смолин еще раз пристально вгляделся в одежду мальчишки, в его зимнюю шапку и, поняв, что ошибки нет, вышел на просеку.
— Здравствуй, — сказал разведчик, не забывая посмотреть по сторонам. — Доброго здоровья тебе.
Подросток оглядел с ног до головы русого мужика с небольшим заплечным мешком и качнул головой.
— Здравствуй, если вправду здороваешься.
— А зовут тебя как?
— Иваном. Ваней тоже можно.
— Ну вот я тебе, Ваня, поклон принес. От дяди Петра.
Мальчишка похлопал себя ременным кнутом по латаным кирзовым сапогам, подошел к Смолину.
— И как он, дядя?
— Хлеб убрал. И мука скоро будет.
Подросток поманил разведчика пальцем, подождал, когда подойдет, сказал тихо:
— Лошадь, гляди, не упарь... Дорога тут!
Он нарисовал в воздухе рукой извилистую линию, показывая, какой здесь путь, и стал прощаться.
— Пора мне. Перед городом патрули. Зорко гляди.
— Спасибо, Ваня. Я погляжу.
Оставшись один, Смолин Несколько минут стоял без движения, прислушиваясь к звукам в лесу. Потом облегченно вздохнул и, усевшись на телегу, прикрикнул на лошадь.
Это была животина, леший ее забери! Мосластые ревматические ноги еле тащили гнедого меринка по дороге. Он то и дело спотыкался, оборачивал к седоку недоумевающую измученную морду и судорожно зевал, роняя с вялых губ желтую травяную пену.
Но именно такая худоба и требовалась старшине. Будь конь получше, его отнял бы у мужика первый же встретившийся на пути германец.
Лошадь понадобилась старшине, разумеется, не для езды. Два-два с половиной десятка километров, которые отделяли просеку от Старой Руссы, он мог легко одолеть пешком. Крестьянин на лошади должен был казаться немцам местным человеком, и его открытая езда — свидетельство лояльности.
