— По-фашистским захватчикам — огонь!
Над позицией стаей птиц взметнулись гранаты. Бойцы бросились ничком на землю. Будто кто дубинкой прошелся по пустым железным бочкам. Эхо несколько раз повторило звуки разрывов. Раздались крики, ругань. Словно захлебнувшись, умолкли немецкие автоматы.
— Гранатами — огонь! — повторил команду Оскольцев.
Снова взрывы, стон раненых. Потом наступила глубокая тишина. В воздухе вилась пыль. Ее золотили косые лучи солнца, выглянувшего наконец из-за зубцов ущелья. Лаптев приподнялся. Напрасно с немецкой стороны кто-то яростно кричал: «Форвертс!». Гитлеровцы, захватив раненых, поспешно отходили. Над Лаптевым громко простучал ручной пулемет, горячая гильза скатилась за ворот шинели, обожгла шею.
— Прекратить огонь, — скомандовал он. — Беречь патроны!
Продувая задымленные затворы и меняя диски, бойцы оживленно обсуждали детали сражения. Шутили друг над другом. Но все понимали, что это была лишь встреча с передовым отрядом егерей, за которым идут основные силы врага, стремящегося любой ценой прорваться к побережью.
— Уходить надо, — свертывая дрожащими от волнения пальцами папиросу, сказал военврачу Оскольцев. — Подвезут гитлерюги минометы — от нас только мокрое место останется.
— Пока некуда уходить, — хмуро прервал его Лаптев. — Дорога в горы взорвана.
— Как взорвана?
— Очень просто, товарищ сержант, своими взорвана при отступлении. Чтобы восстановить ее, нам надо продержаться по меньшей мере двое-трое суток. Нужно укрепляться.
Оскольцев покачал головой.
— У нас в строю всего восемьдесят бойцов, считая раненых, которые могут держать оружие. Патронов и гранат — на час хорошего боя.
— Будем держаться, — твердо повторил Лаптев.
Казалось, после неудачной атаки немцы не собирались больше наступать. Вялая стрельба с их стороны не приносила вреда. Бойцы убрали обломки повозок, пристрелили искалеченных лошадей и стали исправлять каменный бруствер. Перевязав раненых, военврач присел рядом с Оскольцевым.
— Ну как — не собираются больше в атаку? — спросил он сержанта, кивая в сторону егерей.
— Пока тихо, ждут подмоги.
— Сверху они на нас не нагрянут?
— Нет, побоятся спускаться. Тут их можно перестрелять как куропаток.
— Вот что, сержант. В случае моей смерти командование возьмете на себя вы. Я уже сказал об этом Буряку.
— Спасибо за доверие, товарищ военврач.
Подполз Буряк. Моргая воспаленными глазами, сказал Лаптеву:
— Майор умер. Напоследок вспомнил: недалеко отсюда перевал должен быть, а там до моря рукой подать. Разведку посоветовал послать.
— Надо выделить трех крепких ребят, — ответил Лаптев. — Снабдить их веревками и лопатами. Как раненые?
— Вроде надежно укрыты. Санитары костры жгут, кипятком поят.
В это время послышался гул: возвращались с бомбежки перевалов фашистские самолеты. Заметив дымы, они стали снижаться. Со стороны позиций егерей в небо полетели ракеты. Чуть не задевая края ущелья, две машины пошли бреющим. На площадке, где лежали бойцы, заплясали фонтанчики пыли. Красноармейцы приникли к камням.
— Дай, Оскольцев, ответную. В сторону фрицев, — приказал Лаптев.
С шипеньем вверх ушла очередная ракета. Лопнув, она рассыпалась гирляндой зеленых огней. Самолеты, покачав крыльями, ушли на северо-восток.
— За своих приняли, — облегченно сказал Буряк, — а то наломали бы они нам дров. Какое приказание будет, товарищ военврач?
— Ваше теперь дело, Буряк, засыпать провал. Раненых сгрузить, повозки использовать для подвозки камня, земли и кустарника.
— Есть засыпать провал! — ответил Буряк, вскидывая к мичманке руку.
— Иди, иди, комендант переправы, — засмеялся сержант, хлопая моряка но спине. — Смотри, не наведешь моста — с довольствия снимем.
А внизу у фашистов началось движение. Слышались громкие голоса, слова команды. Очевидно, прибыло подкрепление.
— Скоро начнут, — тихо проговорил Оскольцев.
— Надо бы поднять бойцов с ручным пулеметом повыше. Вон туда!
Лаптев показал на выступ в скале, на котором каким-то чудом прилепился густой куст орешника.
— Срежут, — возразил Оскольцев.
— Замаскировать хорошо, так не срежут.
— Не пойму: дождь, не дождь… — удивился сержант, вытирая мокрую щеку.
— Вроде бы, — подтвердил Лаптев.
Внезапно в ущелье стало сумрачно, поднялся ветер, повалил снег. Вскоре кругом все загудело и застонало, как в штормовую погоду в море. Сверху посыпались камни, вырванные с корнем кусты.
— Бойцов — в укрытие! — скомандовал военврач. — Охранение менять через полчаса.
Такое столпотворение в природе Лаптев видел только в оренбургских степях. Однажды буран застал его и мужа тетки в открытом поле, километрах в семи от деревни. Они только что сложили воз сена, когда поднялся ветер.
— Ну, парень, теперь держись! — крикнул Лаптеву дядька. — Давай заводи лошадь за зарод.
— Успеем же доехать до дому? — возразил он.
— Что, погибнуть захотел? Заводи, говорю!
Двое суток просидели они в стогу. Только к утру третьего дня начало прояснивать. В деревне их считали уже погибшими.
«А может быть, и тут тоже заладит надолго», — подумал Лаптев, стряхивая с ворота снег.
— Оскольцев! — крикнул он.
— Я здесь, — приподнялся сержант.
— Остаетесь за меня. Я иду к Буряку.
— Возьмите двух бойцов, товарищ военврач.
Ураган все более свирепствовал. От ветра захватывало дыхание, снег слепил глаза. Лаптев и бойцы шли, прижимаясь к каменной стене. Иногда они, словно упершись в воздушную преграду, не могли сделать даже шага. Тогда несколько минут стояли отдыхая. В одном месте Лаптев не удержался и заскользил вниз. В последний момент он ухватился рукой за ствол искривленного деревца. Сильные руки красноармейцев подхватили командира и поставили на ноги.
— Осторожнее, товарищ военврач, — прокричал один из них. — Так спикировать можно.
— Спасибо, — еле разлепляя губы, ответил Лаптев.
Через полчаса они увидели полузанесенные снегом повозки.
— Стой, кто идет? — окликнул их часовой.
— Свои, военврач Лаптев с бойцами.
Появился Буряк.
— Ну, как у вас тут, старшина? — спросил Лаптев.
— Плохо, товарищ военврач. Раненых разместил в затишье, однако засыпку рва пришлось прекратить.
— Ясно. Но, может, этот снег поможет нам?
— Вряд ли. Ров глубокий.
— Майора похоронили?
— Да, товарищ военврач. На камне написали фамилию, год рождения, должность.
— Добавьте адрес полевой почты части. Будут после войны разыскивать. Родные… Как вы думаете, Буряк, такая погода нам на пользу?
Буряк ответил не сразу.
— С одной стороны, это хорошо — фашисты потеряют маневр. Но и нам нелегко будет пробиваться вперед.
— Да, это верно, — задумчиво сказал военврач. — Вы случайно не одессит, Буряк?
— Нет, — удивленно ответил старшина. — Николаевский я, шофером работал в порту. А что?
— Просто так. Легкий у вас характер, неунывающий. И обстановку быстро схватываете. На фронт-то как попали?
— Я еще до войны на «Красном Кавказе» начал служить… Когда обороняли Одессу, крикнули добровольцев. Попал в морской отряд полковника Осипова. Слышали? Вот, вот. Потом Севастополь защищал, а теперь вот топаю по кубанской земле.
— Ладно. Где военфельдшер Петряева?
— При раненых.
…Раненые лежали на подстилках из веток кустарника, собранных заботливыми руками моряков и красноармейцев. Тесно сдвинутые повозки защищали их от порывов ветра. Костры, хотя и не давали большого тепла, все же спасали от внезапно нахлынувшей стужи. Многие дремали, обессиленные переходом.
Подошла Петряева.
— Как состояние раненых? — спросил се Лаптев.
— Двум требуется немедленная операция…
— Да, да. Но у нас нет анестезирующих средств.
Военврач устало присел на камень. Петряева опустилась рядом.
— Может, поедите, Борис Сергеевич? — спросила девушка, глядя на его осунувшееся лицо.
— Потом, Тоня. Надо сначала решить, что нам делать с теми.
Она поняла: врач говорит о раненых, нуждающихся в срочной операции. Неужели отважится? У них не было даже простой керосиновой лампы. Правда, ей удалось в последний момент захватить с собой сумку с хирургическими инструментами, но в этих условиях они могут оказаться бесполезными, так как нет антисептиков. Единственная возможность спасти раненых — немедленно отправить их в госпиталь. Но отряд отрезан, и еще неизвестно, удастся ли выскочить из каменного мешка даже здоровым.
— Надо оперировать, — подумав, сказал Лаптев.
— Тогда отдохните, хоть немного.
— Только не больше двадцати минут.
Он прислонился к колесу повозки. «Жестко ему так, — подумала девушка. — И холодно». И вдруг решилась:
