Голодной смерти не хватает драматизма, сказал ей Корчак. Она медленная и тягостная. По крайней мере до появления ворон, или крыс, или собак.
– Ох, сейчас же прекрати, – сказала она ему.
– Я бессердечный? – спросил он у нее.
– Нет, просто нерадивый, – сказала она ему.
– Мне легче думать о том, что здесь дети могут умереть или выздороветь, – сказал он, – так же, как они могут умереть или выздороветь в больнице.
– Да, – сказала она. – Сегодня случилось нечто странное. Сегодня утром, когда я выносила ночные горшки, я обнаружила у нас за дверью уличного мальчишку.
– Я чувствую запах аммиака, – сказал он. – И в этом нет ничего странного. Ты его впустила?
– Он не пожелал заходить, – сказала она ему. – Он хотел заглянуть в главный зал. Я даже посторонилась, чтобы он хорошенько рассмотрел все, что хотел. Когда я спросила, что ему понадобилось, он отвернулся и пошел своей дорогой.
– Я хорошо знаю, что он чувствует, – сказал Корчак.
И в тот день, и на следующий я дежурил у окна и присматривал за улицей, но не заметил ни следа Бориса. Какой-то мальчишка в синей кепке следил за приютом все два дня, но это был не Борис. Я не выходил на улицу. Все говорили, что я – эгоист, потому что так долго сижу в туалете. Все спорили между собой, у кого выдалась ночь похуже. Всех волновала утренняя температура.
– Ну сколько там? – спрашивали дети у работников, которые не успевали считывать показания термометра.
– А у тебя какая? – спрашивали они друг у друга.
За ужином Корчак объявил, что приют будет ставить пьесу под названием «Почтамт», ее автором был какой-то индийский поэт. Ее решили ставить на третьем этаже в бывшей бальной зале, которую следовало вымыть и расчистить специально для мероприятия. Следующие день-два давались на ознакомление с текстом, после этого должны были начаться пробы. Постановщиком выступила одна из работниц по имени Эстерка. Корчак попросил ее подняться и принять наши благодарности, но она только махнула рукой.
Новая девочка, которую оставил в приюте брат, мешала всем спать своими кошмарами и рыданиями. Ее звали Женя, ей было десять лет, и в течение дня она не доставляла никому хлопот, правда, работать тоже не работала. Ее отец умер от туберкулеза, а мать и старшие сестры – от тифа, и прежде, чем передать ее сюда, старший брат накрутил на нее такую тьму лент, бусин и цветных гирлянд из крепа, что я ее рассмешил, спросив, не является ли она готтентоткой. Она ела, прикрывая тарелку рукой. В темноте она так сильно кричала, что несколько ночей, поскольку я все равно не спал, я отводил ее на третий этаж, чтобы не мешать спать остальным. Я сидел с ней, пока она продолжала реветь, и она рассказала о своем брате Самуиле, которому исполнилось семнадцать и который работал в одном магазине, и показала мне, как она становилась ему на ноги, обхватывала за пояс и он маршировал с ней по комнате. Ее тетя очень расстраивалась из-за того, что, по ее словам, Женя съедала весь хлеб и хлеб исчезал в мгновение ока, и тетя заставила Самуила отдать ее в приют, чтобы ей не пришлось больше жить с тем, кто у нее ворует. Рассказав свою историю, Женя успокоилась, но ее расстраивали пауки, ползающие по третьему этажу. Я сказал, что она сможет спуститься обратно только после того, как перестанет кричать, и она пообещала, что так и сделает, а на следующую ночь, когда я подошел проверить, она не спала и плакала, но делала это тихо. Она показала мне ракушку у себя на ладони и пропела «улитка, улитка, покажи мне свои рожки», и через пару минут, пока мы на нее смотрели, улитка показала рожки.
КОНЕЧНО, МАТЕРИАЛОВ НЕ ХВАТАЛО даже на кустарные декорации и костюмы, которые распланировала Эстерка, поведал мне Корчак на следующее утро, стоя над моей кроватью, так что самое время Дону Кихоту и Санчо Пансе вернуться к своим обходам. Я сказал ему, что не представляю, о чем он говорит, и он ответил, что уже привык к этому. Когда я сказал, что не хочу идти, он сказал, что и к этому привык тоже.
– Неужели больше никто не может пойти? – спросил я у него. Я боялся Бориса.
– Мадам Вильчинская недавно спросила меня, почему я так к тебе привязался, – сказал он, ожидая, пока я искал свои башмаки. – Я же не вижу в этом ничего загадочного.
– Там на улице есть мальчик, который хочет меня убить, – сказал я ему. Я не смотрел на него, когда это говорил.
– Со мной ты в безопасности, – сказал он.
Старый доктор остановился на улице перед входной дверью и притворился, что проверяет карманы, пока я не набрался храбрости последовать за ним. Он сказал, что меня наградят Карточкой за Хорошую Заботу за то, что я присматриваю за новоприбывшими. Карточку можно было обменять на дополнительную порцию сладкого.
И снова в такую рань на улице не было никого, кроме попрошаек. Некоторые все еще прятались по своим углам в мусоре, другие, обмотавшись тряпьем и лохмотьями, шатались от человека к человеку и ныли. Один мальчик, походивший на моего старшего брата, напечатал у себя на повязке «Еврей Полезен для Экономики». Он поймал мой взгляд и сверкнул в мою сторону своими черными зубами.
– Как поживаешь? – спросил он. – Сколько времени осталось на «твоих» часах?
Он продолжал ужасно скалиться даже после того, как Корчак дал ему несколько грошей. Пара стариков бродила вокруг нас троих, их взгляды были устремлены на тротуар, будто они что-то потеряли.
Первый дом, в котором мы попытали счастья, дал Корчаку всю необходимую сумму после того, как он описал действие пьесы, а потом у него начался приступ кашля.
– Ну что ж, это хорошие новости, – сказал он, но как только мы отправились в обратный путь, он остановился, увидев на улице два тела, прикрытых бумажными простынями. В местах, где бумагу не придавливали камни, ее поднимал ветер.
Мы прошли мимо каминных часов, обернутых веревкой.
– Знаешь, когда я был студентом-медиком, я сидел по ночам после смены в комнате для вскрытия трупов, – сказал он, когда мы снова пошли. – Я платил охраннику, чтобы тот разрешал мне остаться там.
Я чесался от вшей. Даже будучи при смерти, мама умоляла меня каждый день пользоваться керосином. Даже перед ее кончиной я врал ей по этому поводу. В больнице я кричал ей, чтобы оставила все как есть, и она отворачивалась к стенке и просила уйти.
Корчак взял меня за руку, и мы оба чуть не упали из-за него.
– Я просто там сидел и рассматривал лица мертвых детей, – сказал он. – Что я там делал? Чего я там искал?
Мимо пробежала трусцой колонна желтых полицейских. Он казался взволнованным от собственного вопроса, и я ответил ему, что не знаю.
– Каким я был странным и неприятным типом. И остаюсь таким же сейчас, – сказал он. Он сказал, что сожалеет о том, что не взял сигарету. Он сказал, что сожалеет о том, что не позавтракал.
– Я не уверен, что знаю, как быть в хорошие времена, – сказал он. – Моя мама рассказала мне, что ее отец так спокойно относился к собственной забитости, что, даже вытащив счастливый билет в лотерею, он целую неделю никому об этом не говорил.
Мы переступили через перегородивший тротуар письменный стол с открытыми ящиками и разбитой чернильницей. Он поразмыслил, стоило ли послать нескольких мальчиков, чтобы притащить его домой. Потом он сказал, чтобы я напомнил, что ему еще нужно было переговорить с Крамштыком по поводу низкого качества его угля. Весь оставшийся путь назад он крутил головой из стороны в сторону, словно его донимала боль в шее.
ПРОБЫ ДЛЯ ПЬЕСЫ ПРОВОДИЛИСЬ НА ТРЕТЬЕМ ЭТАЖЕ после того, как его подготовили. Женю выбрали на роль Суды, девочки-цветочницы. Она сказала мне об этом той же ночью, и я сказал, что ей и костюма не нужно. Несмотря на то что у Ержика еще не прошла лихорадка, его выбрали на роль факира, и он уже начал работать над своими волшебными фокусами. Корчак сказал, что главных героев будут выбирать в последнюю очередь, и предложил мне попробовать. Я спросил, что нужно играть, и он с удивлением спросил, читал ли я пьесу, и я ответил, что нет. Он сказал, что главным героем был умирающий мальчик, который служил вдохновителем для всех остальных.
– Так он и правда герой? – спросил я. Мы все снимали постели с кроватей.
– В каком-то смысле, – сказал он. – Думаю, ты бы прекрасно с ней справился.
– Это он-то? – спросила мадам Стефа.
– Да, он, – сказал ей Корчак.
Я отказался, но удивился тому, как сильно меня порадовало само приглашение. На следующий день Корчак объявил, что звездой станет мальчик по имени Абраша, который умел играть на скрипке.
Мы с Зигмусом и еще одним мальчиком выносили мусор и увидели Бориса, который спускался по улице с высокой женщиной в соломенной шляпе. Кажется, он меня не заметил, но когда я вернулся, я протолкался через длинную очередь ребятишек, стоявших в уборную, поднялся на третий этаж и забрался в одну из декораций с надписью «Дом лорд-мэра». Я ждал и потом услышал шаги, кто-то зашел и захлопнул дверь. Я наблюдал за всем через щель.
