Пресловутый Константин, закоренелый пьяница, начинал день с жуткого похмелья, а заканчивал блевом в сточной канаве. Некоторые умышленно накачивали его ракы, чтобы потом насладиться учиненным беспорядком и безобразными выходками, на которые он был мастак. Поразительно, как он умудрялся быть пьяным, не имея денег, и хмелеть от одного глотка.
В то утро из-за яркого солнца у Константина бухало в голове мучительнее обычного, он жмурился и корчил рожи, пытаясь облегчить свои страдания. Прошибал лихорадочный пот, подкашивались ноги, перед глазами все плыло, отчего казалось, что мозг отделился и теперь издали управляет телом системой рычагов. Константина уже разозлил мотавшийся по площади Богохульник, который пронзительно выкрикивал оскорбления проезжавшему на Нилёфер ходже Абдулхамиду. Вопли нищего гвоздями вонзались в мозг, от них сводило скулы, и было невозможно определить, где зарождается боль.
Толчок Левона явился весьма нежелательным и дезориентирующим вмешательством в мутный поток сознания Константина, который, не раздумывая, тотчас бросился на обидчика.
— Ты чё? Ты чё? Ты чё? — орал он, пихая Левона в грудь и заставляя пятиться. — Дерьмо собачье! Ты чё творишь? Козел!
Левон (благодаря острому деловому чутью больше известный как Левон-хитрюга) был аптекарем и вообще торговцем. Ему приходилось получать оскорбления, но он никогда не сталкивался с прямым насилием. В то время Левону было всего тридцать два года, у него росли три прелестные дочурки, и все предрекали, что с годами они превратятся в красавиц. Он часто наведывался по делам в Смирну и, подобно Рустэм-бею, с гордостью считал себя абсолютно современным человеком. В его наружности ничто не выдавало армянина: вычищенная красная феска, густые черные усы, шелковый кушак, черная жилетка с золотой вышивкой и сапоги выдавали человека зажиточного и пребывающего в согласии с собой. Левона весьма почитали как знатока полной истории о сорока визирях, что делало его неоценимым гостем в долгие вечера, он свободно общался с городской знатью. Однако аптекарь совершенно не был готов к нападению озлобленного пьяницы с дикой головной болью и вспыльчивым нравом. В отличие от Рустэм-бея, Левон не обладал крепким телосложением и больше преуспел в хитроумии, чем в физической силе, не имея привычки к верховой езде и охоте в горах.
Поначалу Левон от изумления разинул рот. Потом произнес что-то нечленораздельное, а Константин лишь снова пихнул его в грудь:
— Свинья! Грязный армяшка! Предатель!
Пятясь, Левон споткнулся о спавшую в пыли собаку и, взмахнув руками, упал навзничь. Собака завизжала и рванула прочь, поджав хвост и оглядываясь через плечо в страхе перед дальнейшими напастями.
Левон попытался сесть, но пьяница пнул его в ляжку. На площади собирались привлеченные заварухой люди. Константин, сыпля оскорблениями, плюнул армянину в лицо.
— Свинья! Свинья!
Окажись на площади кто-нибудь из знати, или если б жандармы по обыкновению играли здесь в нарды, пьяницу наверняка оттащили бы от жертвы и приструнили. Но никого из авторитетных людей не нашлось, а простолюдины даже обрадовались представлению, тем более что унижению подвергался человек умнее и благополучнее их. Подобных развлечений не бывало с тех пор, как по улицам за волосы протащили Тамару-ханым.
Каждый из этих людей помог бы Левону, если б нашел его раненым на обочине, но сейчас стадное чувство превратило их в стаю гиен.
Хохочущая толпа окружила перепуганного аптекаря и, насмешничая, подзуживала его обидчика, чередовавшего пинки и плевки.
— Давай, Константин! Врежь ему, врежь! — заорал Велед-жирнюга, и его ободряющий вопль подхватили Стамос-птицелов, сборщик пиявок Мохаммед, гончар Искандер, Али-кривонос, Харитос — отец Филотеи и Мехметчика и другие горожане, оказавшиеся на площади. Женщины тоже не отставали: Айсе с дочерью Хассеки, Поликсена и Лидия-яловка ввинтились в толпу и радостно вопили вместе со всеми. Чья-то грубая рука схватила Хассеки за девственную задницу, и молодица, взвизгнув, выпрыгнула из толчеи.
Распаленный толпой, собственной болью и злостью, Константин пинал поверженного аптекаря по ребрам. Левон инстинктивно свернулся калачиком и прикрыл руками грудь.
— Струсил! — закричал Искандер, и все захохотали.
— Он не мужчина! Трусливый пес! — орал Харитос. Толпа залилась пуще.
— Дай ему, дай ему! — хором вопили женщины, будто пьяные менады.
— Предатель! Армяшка! Сучий сын! — заходился Константин, безостановочно пиная скорченное тело.
Пьяница высоко занес ногу, и все вдруг замолчали, поняв, что он собирается обрушить ее на голову аптекаря. Наступил критический момент, когда забава могла превратиться в убийство. Народ онемел и замер.
Висела тишина, а Константин пошатывался на одной ноге, собираясь с духом исполнить намерение.
Избитый аптекарь заскулил и слабо, но внятно проговорил:
— Я верноподданный оттоман… Да здравствует Султан-падишах… Я оттоман… Да здравствуют Султан и империя…
Константин медленно утвердился на обеих ногах. Покачнувшись, он вдруг резко развернулся к притихшей испуганной толпе. Пьяно махнул руками, словно обнимая всех разом, и выставил обвиняющий перст.
— Вы! Все вы дерьмо! — Язык у него заплетался, но голос звенел презрением и злостью. — Свиньи и дерьмо, как этот сучий сын! Потаскухи и потаскуны! Клал я на вас на всех! Чтоб вы сдохли и отправились к своим шлюхам матерям и отцам, рожденным от шлюх!
Константин плюнул и отер руки, будто стряхивая грязь. Затем пьяно подтянулся и, шатаясь, решительно двинулся к церкви Николая Угодника. Гончар Искандер коснулся руки армянина и по-дурацки спросил:
— С вами все хорошо, Левон-эфенди?
Аптекарь застонал и, морщась от боли, медленно поднялся. Он был весь в белой пыли, нарядная одежда разорвана и измята. Али-кривонос поднял его феску, отряхнул и подал хозяину. От сильной боли в боку Левон с трудом держался на ногах. Однако он заставил себя выпрямиться и взглянул на окруживших его людей. На их лицах, только что горевших злорадством, теперь читалось беспокойство. Все долго молчали, потом Левон тихо, но с большим достоинством произнес:
— Позор. Как вам не стыдно.
Он отвернулся и с трудом побрел к армянскому кварталу. Харитос, полный раскаяния и стыда от слов Левона, бросился за ним и подхватил аптекаря под руку. Остальные переглянулись, пожали плечами и тихо, точно стараясь не разбудить спящего, разошлись по своим делам.
Однажды, когда я была совсем маленькой, у нас случился удачный год, и мы решили устроить курбан — в день папиного святого принести в жертву барашка. Папа купил большого караманского барашка, он нам всем очень понравился, у него на хвосте много жиру, мы такого готовили с медом в подношение Панагии. Этот барашек был очень красивый, мы его вымыли, украсили цветами и лентами, а я запускала ему руки в шерсть, так приятно, и я его полюбила.
Накануне вечером папа точил нож, а мы с мамой пошли в церковь и вычистили ее до блеска, ни пылинки не оставили. Утром моему братишке Мехметчику, по-настоящему его зовут Никос, нужно было отвести барашка к церкви и привязать у ворот, но барашек заупрямился и не хотел идти, и все смеялись, как брат с ним возится, но потом он справился, и зеваки захлопали в ладоши, и пришел отец Христофор, прочитал барашку наставление и благословил.
Когда запели славу Господу, папа отвязал барашка и трижды провел вокруг алтаря, потом повернул головой на восток и прижал к алтарю. Барашку подставили камень, а папа три раза нарисовал ножом крест у него на горле. Мне было ужасно страшно, я закрыла лицо и смотрела между пальцев. Потом папа сказал: «Прими, Господи» — и перерезал барашку горло. Кровь полилась в каменное блюдо, барашек задрыгался, а отец Христофор махал над ним кадилом, потому что ладан делает мертвых счастливыми и чтобы барашек нас простил. Когда барашек с перерезанным горлом забился, я заплакала, потому что полюбила барашка, а мама велела замолчать и не глупить, ведь это всего лишь баран.
Но я ужасно расстроилась и со злости стукнула папу, а он, слава богу, только засмеялся. Потом мы украсили себя цветами, а детям дали ветки с плодами, и батюшка повел нас на площадь, извещая всех о празднике. На площади барашка зажарили, а я сидела рядом с Мехметчиком и все плакала, и люди говорили: «У маленькой красавицы чуткое сердце, оно все в цветах».
Когда стали подавать мясо с рисом, все развеселились, а у меня слюнки текли, но я отказалась, и всех это очень рассмешило. Потом брат прошептал мне на ухо: «Если ты не съешь хоть кусочек, кто-нибудь умрет». Я спросила, кто. А он сказал — Ибрагим. Я не очень-то ему поверила, но на всякий случай съела мяса, потому что Ибрагим мне дороже барашка. Потом Мехметчик признался, что соврал, и я в отместку положила ему в рис дохлого жука, и он в темноте его съел, а я только на Рождество попросила у папы прощенья, что стукнула его.
