Когда стали подавать мясо с рисом, все развеселились, а у меня слюнки текли, но я отказалась, и всех это очень рассмешило. Потом брат прошептал мне на ухо: «Если ты не съешь хоть кусочек, кто-нибудь умрет». Я спросила, кто. А он сказал — Ибрагим. Я не очень-то ему поверила, но на всякий случай съела мяса, потому что Ибрагим мне дороже барашка. Потом Мехметчик признался, что соврал, и я в отместку положила ему в рис дохлого жука, и он в темноте его съел, а я только на Рождество попросила у папы прощенья, что стукнула его.
Мне бы хотелось когда-нибудь рассказать эту историю Ибрагиму.
30. Мустафа Кемаль, сам себе охранник (7)
Столкнувшись со старыми обычаями, беспринципными вендеттами и родовыми кланами, планы младотурков по искоренению коррупции и кумовства, изменению системы образования и модернизации вооруженных сил сходят на нет. Подавляющее большинство населения глубоко консервативно, для него Султан — глава всех мусульман, земная тень Аллаха. Бунтовать против него или соперничать с ним равносильно святотатству. Старорежимные чиновники оказываются саботажниками и двурушниками. Депутаты нового парламента — турки, греки, арабы, албанцы, евреи, сербы, армяне, болгары и влахи — преследуют лишь корыстные этнические интересы. В армии зреют волнения, поскольку офицеры из низов понимают, что уменьшились их шансы на дальнейшее продвижение по службе. Недовольство в воинских частях, выведенных из Стамбула по причине их сомнительной благонадежности. «Союз Мухаммеда» поднимается на борьбу с безбожием младотурков, сражается за принятие закона шариата и недопущение к военной службе верующих студентов, проваливших экзамен по религии. Пресса, которой восстановленная конституция дала свободу, громогласно беснуется, как собака, что лает на луну, сама не зная зачем. На Галатском мосту[37] убивают оппозиционного журналиста, и его похороны выливаются в демонстрацию протеста.
В апреле 1909 года вспыхивает мятеж в армейских частях, которых сочли благонадежными и направили в Стамбул. К военным присоединяются исламские студенты и преподаватели, они идут маршем на парламент, выкрикивая «Требуем Священного Закона!», убивают морского офицера и двух политиков, которых с кем-то перепутали. Младотурки посылают из Салоник воинскую часть, где Мустафа Кемаль командует дивизионом, и мятеж подавляют. Султан низвергнут, он падает в обморок на руки старшего евнуха при сообщении, что его отправят в Салоники. Дрожащего мягкотелого брата Султана освобождают от тридцатилетнего домашнего ареста, дабы возвести на престол. Вешают восемьдесят контрреволюционеров, среди них лидера «Союза Мухаммеда» и даже одного несчастного, который смешивал Султану табак. В Адане запальчивый номинальный христианин архиепископ Мушский подбивает соплеменников армян взяться за оружие и убивать мусульман. Ответная реакция приводит к сожжению города и бойне, в которой погибают двадцать тысяч армян и две тысячи мусульман. Прибывает Чемаль-паша, он прекращает беспорядки и казнит сорок семь виновных мусульман и одного армянина.
Мустафа Кемаль говорит, что армия должна быть вне политики. Членам комитета «Единение и Прогресс» необходимо решить для себя, кто они — политики или солдаты, и полностью отказаться от политической деятельности, если отдадут предпочтение второму. Идея не популярна у таких политизированных офицеров, как почтенный красавец Энвер-паша. На Мустафу Кемаля готовится покушение, но он разгадывает цель молодого человека, пришедшего к нему на разговор, и кладет перед собой на стол револьвер. Оружие вкупе с невозмутимостью и красноречием так впечатляют юношу, что он, признавшись в своей миссии, заявляет, что передумал. Тогда партия ангажирует на убийство Якупа Джемиля, но тот преклоняется перед Мустафой и, отказавшись от задания, предупреждает Кемаля. Однажды темной ночью Мустафа, почувствовав слежку, ныряет в подворотню, вытаскивает револьвер и узнает в преследователе дядю Энвер-паши. «Я сам себе охранник», — хвастается Кемаль.
31. Черкесская наложница (1)
Говорят, в те дни на улицах Стамбула звучало семьдесят наречий. В громадной Османской империи, даже съежившейся и ослабевшей, вполне обычное было дело, что греки обитают в Египте, персы оседают в Аравии, а армяне проживают со славянами. Христиане и мусульмане всех разновидностей, последователи Алии[38], приверженцы зороастризма[39], иудеи, почитатели Павлиньего Ангела[40] уживались бок о бок в самых невероятных местах и в немыслимых сочетаниях: встречались греки-мусульмане, армяне-католики, арабы-христиане и сербы-иудеи. Стамбул, эта ступица колеса с лопнувшим ободом, был макетом мифических Вифлеема и Вавилона, и, хотя тогда этого никто не понимал, судьба назначила ему стать предтечей и моделью великих столиц мира, какими они будут через сто лет, когда сам он, как ни парадоксально, окончательно утратит свое космополитическое великолепие. Возможно, он обретет его вновь, если только дьявольски ложные идолы национализма, этого лицемерного патриотизма нравственных недорослей, в грядущем веке будут наконец сброшены.
Во времена Рустэм-бея Стамбул все еще был последней яркой инкарнацией Константинополя и Византии, когда названия и правители поменялись, но привычки, установления и обычаи остались прежними. Рустэм неизбежно окунулся в колоритный хаос еще на железнодорожном вокзале, любезно подаренном немцами (чей Кайзер объявил себя покровителем мусульман всего мира), и потому предсказуемо увенчанном башенками, придававшими ему вид крепости.
Город неверных Смирна стал хорошей тренировкой перед испытанием невероятной стамбульской суматохой, однако после железнодорожного путешествия Рустэм-бей пребывал далеко не в лучшем расположении духа. Лязгая и скрежеща, состав тащился по горам (непонятно, для чего их столько понадобилось Аллаху), и уже к Эскишехиру у Рустэма, не склонному к исламскому фатализму, лопнуло терпение. В полуденное пекло поезд сделал необъяснимую двухчасовую остановку. Пот со лба затекал в глаза, сбегал на кончики усов и капал на колени. Четырежды состав сдавал далеко назад, и Рустэм, не сдержавшись, вскрикивал: «Пешком и то быстрее, клянусь Аллахом!» Потом чудный пейзаж его почти успокоил, он высунулся в окно, и встречный воздушный поток со злорадной меткостью наградил его крупной соринкой в левом глазу. Слуги суетились, тыча в глаз носовыми платками, смоченными в черной от сажи воде, но лишь усугубляли нанесенную паровозом обиду. Несмотря на все старания Рустэма сохранить в поездке уединение и комфорт, народ неумолимо набивался в вагоны и те трещали по швам. Бессовестные пассажиры скапливались у подъемов, где поезд вынужденно двигался с улиточной скоростью, и запрыгивали на ходу, таща с собой коз, младенцев, рулоны ковров и огромные медные горшки. На официальных остановках, судя по всему, никто не выходил, но садилась тьма народу. Снаружи продавцы без устали торговали сладким чаем из безмерных самоваров, и взад-вперед носились мальчишки с нанизанными на палку пыльными баранками из пресного теста.
Рустэм-бея зажала в углу потная груда разнообразнейших человеческих особей. На коленях у него стояла неизвестно чья клетка с двумя симпатичными дубоносами, а в ногах умостился щенок мастиффа, который жевал его новые сапоги из дорогой кожи. Чудно скрючившись, чтобы не подпалить одежду соседей, пассажиры курили, и в спертом воздухе плавно изгибались густые ленты сизого дыма. Попутчики не могли удержаться от соблазна угоститься и угостить соседа едой из котомки и историей своей жизни, жизни родственников, а также тех, кого сами в глаза не видели, отчего в купе образовался разгульный пикник. Древний старик-курд в грязном белом тюрбане, длиннолицый, беззубый и с гипнотическим взглядом, три часа потчевал Рустэм-бея анекдотами на восточном диалекте о Карагиозисе и Темеле, в которых тот не понял ни слова.
В Стамбул ага прибыл в раздражении и распаде. Оба глаза воспалились и покраснели — левый сильнее. На новых сапогах виднелись следы щенячьих зубов, в носу свербило от птичьего пуха. Новый сюртук весь в пыли и измялся, новая красная феска обсыпана табачным пеплом, усы походили на грызуна, который вцепился в верхнюю губу и умер, на брюках пятна слюны, накапавшей изо рта древнего курда, что уснул сидя, зажатый между унылым солдатом и горбатым евреем-портным. В Рустэм-бее крепло подозрение, что затхлая вонь плесени, терзавшая его несколько часов, исходит от него самого.
Дожидаясь на платформе, пока слуги выгрузят багаж, Рустэм разглядывал гомонящую толпу и размышлял, не свалял ли он дурака по-крупному. Он мучился от дурных предчувствий по поводу своей затеи и смутных опасений, что она обречена на провал, — опасений, в которых сам не мог толком разобраться. Но ага знал также свое упрямство и понимал, что раз принял решение, будет ему следовать. Потому-то он и не поддался подозрениям, рожденным слухами, будто Мариора, мать Поликсены, без всяких на то оснований стала причиной смерти его семьи. Слухи — великие искусители здравого смысла, но коль Рустэм однажды решил, что это всего лишь злобные сплетни, поражающие все маленькие города, он твердо держался принятого решения и ни разу не позволил себе соблазниться иной мыслью. Когда кости Мариоры оказались чистыми, он, как и Поликсена, почувствовал себя оправданным, хоть и не верил в подобные христианские предрассудки.
