Что ж поделать? Другого выхода нет.
Уехала сегодня она без разрешения. Более того — заместитель начальника разведки дивизиона Хабибуллин — он только вчера прибыл из мусульманского полка в дивизион и не представляет себе, что молодая женщина может служить в Красной Армии разведчиком,— сконфузившись, выговаривает Наргис:
— Надо... Вам запрещается выезжать... одной в степь.
— Мне начальник разведки Баба-Калан разрешил.
Баба-Калан ревностно опекает свою смелую сестру.
Вопрос о поездке Наргис в стан Абдукагара был решен, но срок выезда в Карнап на переговоры с Абдукагаром не был назначен. Баба-Калан еще ночью уехал искать штаб корпуса и вряд ли вернется к вечеру.
Но Наргис не рассказывает Хабибуллину о том, что Баба-Калан разрешил Наргис участвовать в разведывательных и фуражированных рейдах, он ни разу нё допускал, чтобы сестра отправлялась в степь одна, без надежного прикрытия. Хабибуллин же здесь, в дивизионе, только второй день и порядков здешних просто не знает. Он робко бормочет:
— Что скажут... Молодая... э... и едет одна.
— Я служу... я не в женском пансионе, а в кавалерийской части Красной Армии. А наш дивизион не, гарем эмира, и вы не придверник гарема...
Наргис дерзит. Под диковатым взглядом глаз Наргис молодой командир стушевывается и краснеет. Но он свои права знает и остается непреклонным. В отсутствие начальника он не разрешает Наргис отправиться в разведку.
Впрочем, разговор состоялся до ее поездки.
И вот Наргис в пути.
Степь в здешних краях ровная-преровная. На серой ровности ни одного приметного овражка, ни одной сколько-нибудь заметной рытвины. За зелеными, почти черными кустиками янтака и ползком незамеченная не проползешь. А что говорить про столь приметного на желтом фоне горизонта всадника.
Небо в зените не голубое, не синее, а свинцово-серое, пышет жаром и зноем прямо в лицо вместе с терпкими запахами полыни и каленой глины. А там, где небосвод упирается в край земли, возникают из серо-желтой мари такие же серо-желтые адыры — невысокие холмы, и на них плоскокрышие кишлачные домики, тоже серые. Кишлак даже не стоит, а вроде плывет и, кажется, что под него можно спокойно заехать вон к тем, появившимся неведомо откуда чуть маячившим голубым куполам, хорошо видным даже отсюда.
Жаром пышет степь в лицо. Но смуглая розовость щек и матовая белизна открытого лба Наргис не боится солнца. Прелесть красоты горянки вышла из раскаленного жерла тандыра — хлебной печи, из пышущих жаром скал ущелий, из пучин огненных гармсилей. Нежную на вид кожу ее выдубили джинны песчаных верхушек барханов, курящихся на горячем ветру. Что для Наргис какие-то ветры степей и пустынь? Она красива в своем красноармейском шлеме. Ей очень к лицу кавалерийская гимнастерка цвета хаки.
И притаившийся за низкой оплывшей глиняной стенкой степного колодца чабан шепчет себе при виде девушки-всадника:
«О пери! Настоящая пери!»
Он настолько поражен, что не пытается убежать и, когда к нему вплотную подъезжает Наргис, даже не спрашивает, куда это направляется на своем коне-ветерке волшебное видение пустыни.
Черным листком, сорванным с карагача, маячит в небе; беркут. Он парит в вздымающихся вверх струйках горячего воздуха. Беркут не видит на земле дичи... Все притаились в своих норках. И, паря в выси, беркут застыл и, кажется, что он дремлет.
А в степи — тоже беркуты... Вон они в синих чалмах в развалинах одинокой глинобитной мазанки, притулившейся к обочине степной дороги. Но больше всего чалм в старинном, из плоских жженых кирпичей и полуобрушенных арок огромном караван-сарае, возникшем перед разведчицей, словно из подземных недр на лысом холме.
Наргис узнает караван-сарай. Это Карнап. Эти арки, эти стены из плоских кирпичей штукатурили и обновляли каждую весну, когда в Карнап соизволял приезжать их высочество эмир Сеид Алимхан с женами, чтобы принимать серные ванны в здешних источниках.
У Наргис возникают воспоминания, тягостные, тоскливые. Сколько долгих, тягучих месяцев она томилась здесь взаперти, сколько пережила! У нее и сейчас вдруг заныло сердце. Ведь сколько раз до ее ушей долетал слух, что эмир едет в Карнап, чтобы, наконец, устроить той и жениться на ней. Сколько раз по ночам она в бессоннице переживала во всех подробностях предстоящую встречу с ним!.. До боли она сжимала рукоятку кинжала. О, тогда она верила в то, что месть свершится... Но эмир не приехал в Карнап...
А потом? Путешествие в Бухару. Дворец Ситоре-и-Мохасса.
Гладкий лоб Наргис рассекает вдруг вертикальная морщинка...
А сейчас надо думать о другом.
Не прячутся ли в развалинах враги? Не слишком ли опрометчиво забралась она так далеко! Вдруг успеют напасть на нее. Но в глубине души шевелится мысль:
«Не посмеют! Я парламентер. И я все же считаюсь женой эмира. Для них я жена халифа... А у нас на Востоке!.. О!.. Они не посмеют!»
И все же эта поездка — отчаянный поступок. И как мог ее толкнуть на такое дело ее мудрый отец Сахиб Джелял. Нет, он не мог послать ее на верную гибель.
Так и знала! Вон черные фигурки высыпали из развалин. И что-то поблескивает. Дула винтовок! А вдруг начнут стрелять? Мурашки побежали по спине. Рука невольно тянет повод...
Назад. Но, конечно, поздно...
Басмачи — болваны. Что им стоит! Крикнуть бы надо... Далеко. А в кармане платок не белый, а темномалиновый. Слишком стремительно собралась она в эту поездку. Не подготовилась. Не подумала даже о клочке белой ткани. Не попросила прикрытия. И Хабибуллина не послушала.
Вот они скачут уже в ее сторону. Вот плоды самонадеянности!
Повернуть коня, пока не поздно. За ее конем никто не угонится. У нее конь из эмирской конюшни, вороной, резвый.
Нет. Нельзя. И самолюбие задето. Неужто она не-уговорит этого людоеда Абдукагара сложить оружие?
И Наргис, отвечая на свои мысли, встряхивает головой так, что буденовка сползает ей на самые глаза. Пока она борется со шлемом и, наконец, сдвигает его на прическу из накрученных кос, в степи происходят перемены. В облаках пыли навстречу Наргис- скачут четыре всадника. Хотя они и на большом расстоянии, но видно, что намерения у них не слишком воинственные. Никто из них не снял с плеча винтовку.
А все-таки это вооруженные йигиты. Значит, басмачи.
Да, с ее стороны отчаянный поступок — попытка уговорить Абдукагара, заявить ему в лицо, что положение его «чатак», что с падением эмирата он загнанный в нору шакал...
С тем же успехом, пожалуй, можно уговаривать Большой минарет — Манора-и-Калян в Бухаре. Об Абдукагаре даже свои говорят: лютый хищный волк.
Но он воюет против Советов не для того, чтобы, помочь Сеиду Алимхану вернуть престол, а сам промышляет о троне в Бухарском Арке. Малограмотный мужлан!
Да, смела, слишком смела Наргис. Но решение, принято. Да и не посмеет Абдукагар причинить ей зло,, ей — жене халифа.
Теперь, когда скачущие всадники уже не более чем в сорока шагах, Наргис узнает по описаниям в одном из них самого Абдукагара.
Риск, опасность огромны. Хоть авторитет павшего эмира еще велик, но ведь в степи говорят и другое.
«Узун-кулак» разнес на всю степь, что Абдукагар, бывший волостной правитель и эмирский курбаши, прослышав о воине-девушке, объявил:
«Вот такая мне по душе. Девушка-батыр! Такая подходит в жены Абдукагару-батыру».
И будто бы он справлялся:
«Куда нужно засылать сватов?»
Это такое осложнение, которое она совсем из виду-выпустила. Но главное — Наргис ломает все коранические и шариатские законы. Она мусульманка, сбе-. жавшая от мужа — священного халифа. Она, сбросив сетку из колючего конского волоса, щеголяет в красноармейской форме среди мужчин. Она, Наргис, дурной пример для женщин Востока.
Всадники совсем близко. По лицу Абдукагара видно, что он поражен красотой всадницы. Он закидывает карабин, который держал до сих пор в руке, на плечо. Да и кто будет стрелять в такую красавицу!
Наргис гордо вскидывает голову и тоже забрасывает карабин за спину. Мирный жест...
Самоуверенности в девушке не убавляется. Опасность растет, но Наргис не покидает уверенность в своей неуязвимости. «Ну раз сам Абдукагар выехал навстречу, раз он здесь...»
Мышь на тигра рассердилась, а тигр зевнул.
Алаярбек Даниарбек
Легкомысленный быстро хватается за меч —
Потом кусает локоть раскаяния.
Захириддин Бабур
Опасность отодвигалась. Потом говорили, что Абдукагар сказал своим бандитам:
