Она замялась и покраснела.
— Что он? Вы говорите про него?
— Он при штабе Абдукагара появился, как рассказывают, два дня назад. Ну, конечно, как только мы его отпустили... Он называет себя представителем эмира.
— Вот видишь... Пожалели мерзавца...
На глазах разведчицы выступили слезы. Щеки ее сделались совсем пунцовыми.
— Нет, он не брат мне. Предатель народа не может быть братом, Мерген узнает — проклянет его. Мерген пойдет в становище Абдукагара и собственными руками задушит подлеца, изменника народа. Какой ужас!
И совсем по-женски она запричитала, заохала, утирая глаза боковым кондом буденовки.
Положение усложнялось невероятно. В голове комиссара, взволнованно поглядывавшего на разведчицу, складывались планы один невероятнее другого. Определенного решения еще не сложилось.
Обнаглевший Абдукагар действовал с наглостью поистине беспардонной. Пользуясь тем, что в степи красноармейских, частей почти не осталось, он успел за два дня совершить налеты на кишлаки и железнодорожные станции, грабил, хватал, убивал.
Кто-то сказал, что в банде Абдукагара нашел прибежище эмир.
Отряд шел день и ночь по пятам за бандой. Наргис предупредила, что бандитская группа Абдукагара по меньшей мере раз в пять многочисленнее и к тому же отлично снабжена оружием и боеприпасами. На что комиссар довольно самонадеянно заявил:
— Я плохой Суворов, совсем даже не Суворов, но суворовское правило знаю — врагов бить, не считая сколько их там.
Он, впрочем, имел право так говорить.
Накануне Баба-Калан со своим маленьким отрядом ворвался в лагерь Абдукагара и после кратковременного, но жаркого боя разгромил бандитов. Сорок верблюдов с мукой и рисом, десяток лошадей, отара баранов и много оружия — весьма солидные трофеи увенчали эту операцию.
Рассматривая захваченные винтовки, комиссар только поджимал губы. Бойцам он сказал:
— Вот вам политграмота. В нас летят пули, убивают, ранят, калечат. Из каких, из чьих винтовок? Из абдукагаровских. И почему эти винтовки из Англии? А? Подскажите. А потому, что это винтовки интервен-тов-империалистов. Абдукагар — лакей и прихвостень империалистов. Понятно?
Разгром базы, обошедшийся Абдукагару потерей двухсот человек, притушил его активность.
Держался он по-прежнему нагло, пыжился, но избегал мало-мальски серьезных столкновений с Сахибом Джелялом. Операции приняли характер игры в кошки-мышки.
Обломав зубы, Абдукагар кинулся в сторону Бухары. Здесь его тоже встретили достойно. Шайку разгромили у селения Хатырчи. Абдукагар якобы ушел в сторону Карнапа. Несомненно, он попытается увезти эмира в сторону Байсуна.
Быстрота, натиск. Комиссар имел право говорить, что он действует по-суворовски.
Комиссар снова посмотрел на все еще не могущую успокоиться разведчицу.
«Так вот, если мы официально, так сказать, обратимся к этим.., к Абдукагару и его компании, они нас встретят пулями,— думал комиссар,— а если, предположим, родная сестра первого министра Алимхана желает поговорить мирно, тихо... Разъяснит безвыходное положение банды... предложит, скажем, позондирует почву... предложит эмиру сдаться на почетных условиях...»
Теперь вновь в связи с падением Бухары необходимо было предложить Абдукагару сдаться.
— Я поеду... поговорю... — откликнулась Наргис.
— Ну нет, так с кондачка мы решать не будем. Подумаем, посоветуемся. Возникло много предложений и одно серьезнее другого.
Как еще отнесется Абдукагар к предложению сдаться. Падение Бухары вовсе не озадачило его. Наоборот, мания величия обуяла его еще больше. Из рядового бека он поднялся в командующие.
— Трудно сказать, куда умчался с бандой Абдукагар,— заметил комиссар.— Ужом выскальзывает.
— Ничуть не трудно,— быстро возразила Наргис.— Он в Карнапе.
— И ты точно знаешь?
— Точно. Там сейчас его штаб.
— Ответь на вопрос: что подумает, что сделает твой брат Мирза, если ты встретишься с ним в лагере Абду-кагара... Поможет ли он нам уговорить эмира сдаться?
— Не знаю. Одно скажу: увидев меня,— она опустила лицо,— без чачвана он разозлится и скажет: «Позор!»
Сахиб Джелял предложил свой план.
— Достать паранджу... и этот, как его, чачван. Дочь моя, придумай историю: узнала про брага... решила уговорить из жалости сдаться. Эмирату — конец. Советы — всюду. Жаль, нет старого Мергена. Где он?
— Где-то здесь, в степи, в частях Красной Армии. Вы же знаете, Сахиб, наш Мерген незаменимый проводник,— вмешался в разговор Алексей Иванович.
— Да, был бы он здесь, что-нибудь придумали бы. А сейчас... давайте прикинем на местности. Надо же обеспечить операцию, да так, чтобы этот бандюга ничего не заметил. А тебя, — Алеша посмотрел на пылающее румянцем лицо юной разведчицы,— мы не оставим. Ты должна все время чувствовать, что мы с тобой рядом.
Наргис все еще стояла, уронив голову на грудь. Наргис ничего не сказала.
«Они не знают закона... нашего закона. Мирза?.. Кагдей он?»
Снова и снова перебирала Наргис события последнего времени. Ужас смерти Шамси, похищение ее, плен в Карнапе, сватовство эмира, Ситоре-и-Мохасса. И все это дело рук ее брата Мирзы. Нет, ждать братских чувств от Мирзы не приходится. Лучше она сама поведет переговоры с Абдукагаром.
А у комиссара на душе остался неприятный осадок и... холодок в сердце.
Хотел он раздобыть доброе имя, да не знает, где продается этот товар.
Алаярбек Даниарбек
Попал я в край пустынный.
Ветер здесь — огненный гармсиль,
земля — соль, Куда ни пойдешь, всюду засады
разбойников. Жаждущих, как чума, убийств.
Мавлоно Нахви Герату
Земля дышала огнем. Жар плескался в лицо. Обжигал. Казалось, из-под копыт лошади выбивается не пыль, а язычки пламени, желтого, тусклого. Тяжело дышалось. Очень тяжело. Каждый вдох жег грудь.
По краю степи, там, где земля соприкасается со свинцовым небосводом, в тучке пыли и взметнувшегося песка двигался уменьшенный расстоянием темный силуэт всадника.
Необыкновенный это был всадник. И те, кто внимательно и пристально наблюдали за ним, поражались все больше. В буденовке со звездой, в гимнастерке с «разговорами», в красных кожаных чембарах ехал по неспокойной, опасной степи боец Красной Армии. Ехал опрометчиво, безумно, смело.
Один! Кто он?
А когда раскаленная мгла просветлела, когда тяжелая серая пыль рассеялась, молено было разглядеть, что боец — женщина, молодая и красивая.
Степь по виду мертва, выжжена, суха, но степь живет. Каждый овражек, каждое растрескавшееся от сухости старое арычное русло, каждый бугристый, кишащий скорпионами и каракуртами древний отвал живет своей скрытой жизнью. Вон, вжимаясь в песок, пополз кто-то в синей чалме. А там, в лощине, уже скачет во весь опор джигит. На вершине холма, похожей на горб верблюда, сидит чабан не чабан, басмач не басмач и, морщась от солнца, смотрит из-под ладони козырьком в ту сторону, где скачет по степи девушка на коне.
Наргис все видит: и того, ползущего в синей чалме, басмача, и облачко пыли от поскакавшего йигита.
У Наргис недовольно оттопырена губка. Она раздражена. Не только духота раздражает, не только хоронящиеся в степи враги... Наргис недовольна сама собой. Она ведет себя недисциплинированно,— позволяет себе самовольничать. Она подсознательно рассчитывает на снисходительность командиров. Она прикрывается от упреков и выговоров щитом своей исключительности. Во всем дивизионе она одна женщина-боец, да еще — разведчик. Савринисо определили кашеварить, и она, находясь в относительной безопасности, выполняет свои обязанности, радуясь тому, что Баба-Калан рядом, и надеясь на то, что война скоро закончится и она с Баба-Каланом уедет в его родной кишлак Тилляу, чтобы стать хозяйкой его очага.
Наргис же рвется в бой, в разведку.
И вот сейчас она едет по степи открыто с таким видом, с такой гордой осанкой, точно говорит всем: «Все смотрите на меня, я вас не боюсь».
Но она боится. Опасность слишком велика.
Что ж поделать? Другого выхода нет.
Уехала сегодня она без разрешения. Более того — заместитель начальника разведки дивизиона Хабибуллин — он только вчера прибыл из мусульманского полка в дивизион и не представляет себе, что молодая женщина может служить в Красной Армии разведчиком,— сконфузившись, выговаривает Наргис:
