Тут и Надя встрепенулась, вскинулась и высоким своим голосом ввысь устремилась.
И уж так слаженно довели песню до конца, что хоть снова заводи:
Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут — она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает…
Ну вот, спели. Надя низко голову наклонила, почти в скатерть уткнулась, плечи у нее дрогнули. А у Александры Ивановны разгладилась мучительная складочка на переносье. Тихо смеется Александра Ивановна — удавшейся песне, чему-то далекому в своей жизни смеется. Глаза у нее влажные, щеки пылают…
— Еще давайте! — кричит Чернышев. — Хорошо у нас идет, что твой ансамбль песни и пляски!
Выпрямилась Александра Ивановна, руки за голову закинула к тугому узлу волос и, набрав полную грудь воздуху, выплеснула с молодым задором:
Ты, моря-ак, красив сам собою,
Тебе от ро-оду двадцать лет…
Мужчины рявкнули:
Па-алюби меня, моряк, душою…
Ах, не дали песню допеть. Стук в дверь — и входит Лиза, а за ней ухмыляющийся Шумихин:
— На весь Кронштадт гуляете, молодцы!
Чернышев, вскочив, распахивает объятия:
— Здрасьте вам, дор-рогие гости!
Лиза уклоняется от объятия. Она принарядилась, морское сбросила — вишневое шелковое платье облегает ее статную фигуру, туго обтягивает большую грудь. Надя кинулась к ней:
— Теть Лиза! Сто лет тебя не видела.
— Так ведь мы из моря не вылазим. — Лиза целует Надю. — Помню твой день, племяшечка. Возьми вот, тут масло, пачка чаю. Паек сильно сбавили, а то бы…
— А это — мечта поэта. — Шумихин со стуком ставит на стол бутылку темного стекла. — Кто хочет — разбавляй, а мне так наливай.
А Лиза гладит всхлипывающую Надю по русой голове:
— Хорошая ты моя. Сто лет не видались, да ведь я знаю, что случилось… Нас тогда, двадцать третьего, тоже чуть не прихватило. А мы-то по уши были набиты снарядами да зарядами, уж не знаю, как до форта «П» дошли. На порохе живем… Ты поплачь, поплачь. Надо плакать, а не в себе держать.
— На порохе живем, а капусту жуем, — вставил Шумихин, хрустя капустой.
Он налил в рюмки спирту, мужчины выпили, Лиза тоже, не кривясь, вытянула из рюмки спирт, только слезы на глазах выступили.
— Лизавета-то у нас, а? — засмеялся Чернышев. — Чистый моряк. Правильно Шумихин при себе на барже тебя держит.
— Давно бы надо, — заметила Александра Ивановна, глядя как бы куда-то вдаль.
— Скучно на берегу, — скользнув по сестре взглядом, говорит Лиза. — Скучно. В море лучше. Простору больше.
— В море тоже не больно много стало простору, — говорит Чернышев, подкручивая патефон. — Твою любимую, Надюша, поставлю.
«Руки, вы словно две большие птицы», — поплыл из-под патефонной иглы задушевный голос Шульженко.
Никак не доберется Чернышев до дока Трех эсминцев. С утра пораньше отправился на «Марат», куда для аварийной работы был брошен Речкалов с частью своей бригады. Работа там была — ужас. Резать скрученный металл, заваривать пробоины, бетонировать переборки. Потом поспешил Чернышев на завод и как раз угодил под очередной артобстрел, с полчасика проторчал в щели, каких много теперь отрыто на Морзаводе. А вылез оттуда — увидел дымную шапку над медницкой мастерской, крики услышал — и пустился бежать, чуя недоброе. Прибежал, как раз когда вынесли на носилках Никитина, старого друга и тезку.
С этим Никитиным история вышла. Делал он медницкую работу на ледоколе «Тазуя», и тут срочно угнали ледокол в море на боевое задание. Пошел и Никитин Василий, чтоб закончить работу на ходу. На Большом рейде попала «Тазуя» под бомбежку, и видели на мостике, как врезалась одна бомба в ледокол, но не взорвалась. Вот ведь как бывает: влетела бомба прямо в дымовую трубу. Кочегары увидели ее, лежащую в прогаре на колосниках. Вот-вот могли дотянуться до нее языки огня из топки. Конечно, сразу сообщили на мостик, и команде было велено немедленно покинуть ледокол. Только отплыли — кто в шлюпках, кто так, — как ахнул взрыв. «Тазуя» затонула. А Никитин вернулся на завод. Повезло ему тогда. А теперь вот прихватил шальной снаряд, и несут Никитина на носилках с окровавленной головой. Ну, может, выживет. Мужик крепкий…
Чернышев огибает свежевырытую траншею, в которую водопроводчики укладывают трубы. От бомбежек сильно пострадали магистрали городской водокачки, и теперь приходится налаживать свое, заводское питание водой. Куда ни кинь, всюду клин. В двадцать втором и то не было на заводе такого разору.
Зайдя к себе в цех, Чернышев поднимается по гулкой чугунной лестнице и приоткрывает дверь кабинета начальника:
— Здрасьте, Алексей Михайлыч.
Начальник цеха, инженер-капитан второго ранга Киселев, стоит в шинели и фуражке у двери. Он делает Чернышеву знак помолчать. А, понятно, утреннюю сводку передают. Ну, послушаем.
— В течение ночей на четырнадцатое и пятнадцатое октября, — хрипит репродуктор, — положение на западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону…
Чернышев качает головой:
— На Москву наступают…
С минут у начальник цеха слушает сводку. Веко левого глаза у него подергивается — этот тик появился после таллинского перехода, после того как разбомбили в море «Виронию» — транспорт, на котором шел Киселев, — и он несколько часов, до темноты, плавал в холодной воде, вцепившись в толстый брус, распорку с ростов.
Дослушав, Киселев берется за дверную ручку:
— Я на совещании спешу, Василий Ермолаич. Ты что хотел?
— Да набралось вопросов. — Они спускаются и идут по цеху. — С шаблонами совсем плохо, Алексей Михайлыч. Лесоматериалу нет у меня.
— А где его взять? — Киселев кивком показывает на двух рабочих, зашивающих досками огромный пролом в стене. — Сам видишь, куда лес идет. Во всех цехах дыры, не напасешься. А зима, между прочим, на носу. Из твоих людей сколько можешь на утепление цеха поставить?
— Некого ставить. Сто объектов у меня, людей и так не хватает.
— Не сто, а всего четыре, — спокойно поправляет Киселев.
— Всего! А сколько народу осталось? Из трех бригад одной не соберешь.
— Знаю. — Они выходят из цеха в пасмурное утро, под холодный мелкий дождик. — Ну, ты куда, Василий Ермолаич?
— В док. У меня там на сторожевике одни пацаны-ремесленники остались, а работы начать да кончить. Промблема.
— Проблема сейчас, если хочешь знать, — электроэнергия. В Питере худо с топливом. Ленэнерго закрыло лимиты для нашей портовой электростанции.
— Ай-яй-яй, — качает головой Чернышев. — Веселое дело. Что ж без электричества делать будем?
— Да вот иду на совещание к главному инженеру — будем решать. Свою установку, как видно, придется монтировать на заводе. Теперь вот что: Речкалов у тебя где — на «Марате»?
— На «Марате». Аварийные работы кончает. А что?
— Бросим Речкалова на плавучие доты.
— Какие еще доты! — Чернышев сердито смотрит на Киселева. — Я вам всю дорогу толкую, а вы как глухой! На своих объектах нехватка, Речкалова обратно на сторожевик надо ставить…
— Для зимней обороны Кронштадта нужны новые огневые точки, — терпеливо говорит начальник цеха. — Вечером зайди ко мне, посмотришь чертежи плавучих дотов. И подумай, сколько сможешь выделить для утепления цеха.
Он пошел было к Шлюпочному мостику, но остановился, окликнул:
— Василий Ермолаич! Чуть было не забыл: почему не питаешься в столовой? Если сомневаешься, все ли правильно кладут в котел, то напрасно: там строгий контроль.
— У меня свой котел, семейный, — нехотя отвечает Чернышев.
— Не дело это, мастер. Паек и без того сильно урезан, а ты и его не доедаешь. Погляди, на кого стал похож.
— Это, товарищ начальник, мое дело, где питаться.
— Не только твое. Я, конечно, тут приказывать не вправе, но очень советую, Василий Ермолаевич, прикрепи прод карточку к столовой. Нельзя же так — в ущерб своему здоровью…
Огромная коробка дока Трех эсминцев мокнет под холодным дождем. Вдоль одной из гранитных стен тянется длинный кумач: «Убей фашиста выработкой!» Сторожевой корабль, стоящий в доке на кильблоках, обнесен лесами. В обшивке сторожевика зияют дыры на месте снятых в носовой части стальных листов, и, словно скелет, виден сквозь дыры внутренний набор корабля.
На верхнем «этаже» лесов непонятное что-то происходит. Шустрые подростки в ватниках, черных краснофлотских шапках носятся по доскам лесов, хохоча и перекликаясь.
— Эй, Мешок! — резвится белобрысый прыщавый малый, размахивая потрепанной книжкой. — На, возьми! — Голос его «дает петуха».
