Плоты опустили на воду, связали их веревкой. На задний поставили ящик с толом, на передний, с ножницами в руках, легла Таня.
— Ты поняла, что надо делать? — наклонившись к девушке, прошептал Скакун. — Как только подплывешь к сетке — два раза дернешь за кабель. Мы затормозим. Сделаешь проход — снова дерни два раза. Мы отпустим тебя, и ты плыви к мосту. А как окажешься там, дерни провод три раза. Мы снова затормозим, и ты привязывай плот с толом к быку. Привяжешь — бери в руки свободный конец бикфордова шнура и подавай новый сигнал. Мы потянем твой плот назад. А как увидишь, что шнур кончается, дай нам знать, притормози и своим ходом правь к берегу...
— Ой, Коля, замучил ты меня своей инструкцией! — нетерпеливо ответила Таня. — Я давно все запомнила. Отпускайте плоты...
...Таня прошла через сетку за пять минут, и это обрадовало Скакуна. Когда кабель дважды дернулся у него в руках, он не удержался и прошептал:
— Под мостом! Еще минута и...
Вокруг было тихо. Спокойно проносились автомашины, скупо поблескивая подфарниками; молчали часовые; дремали доты, мрачно глядя на луг черными провалами узких бойниц. Но третьего — решающего — сигнала от Тани не было. Прошло пять, десять, пятнадцать минут, а кабель, зажатый в руке Скакуна, «молчал».
«Что она там делает? — нервничал Скакун, сжимая от злости зубы. — Ч-черт бы побрал эту девчонку! Не может сделать самого простого!»
А «самое простое» как раз и было для Тани самым сложным. Центральная опора, на которой держался весь мост, была настолько широка, что у Тани не хватало рук, чтобы привязать к ней плот с толом. Надо было объехать опору вокруг и обмотать ее веревкой, но девушка никак не могла одолеть стремительное течение реки. Легкие снопы ситника то относило в сторону, то с разгона прижимало к шершавому, холодному бетону.
Обессилев, Таня бросила свои весла и беззвучно заплакала.
Тяжелые, размеренные шаги, вдруг прозвучавшие у нее над головой, заставили Таню вздрогнуть. Только теперь, услышав эти шаги, она поняла, что рядом с ней — смерть. Вот она, топает коваными сапогами, ищет ее.
Стало страшно. Но этот страх не сковал Таню. Наоборот, он подтолкнул, побудил к действию. Она схватилась за свои короткие весла, уперлась ими в цемент опоры. Неожиданно одно весло соскользнуло, врезалось в воду и... наткнулось на что-то твердое.
Распростершись на мокрых снопах, Таня замерла. «Боже, какая я дура, — прошептала она, задыхаясь от радости. — Тут же, возле самого быка, под водой, — бетонированная площадка. Мы когда-то ныряли с нее!..»
Она подползла на самый край плота, опустила в воду руку. Ну, конечно же! Вот она, площадка!
Не медля больше ни минуты, Таня запихнула за пазуху шнур, ступила в воду. Потом, собравшись с силами, подняла ящик и опустила его возле самой опоры. Ящик почти весь скрылся под водой, но это мало беспокоило девушку. Наоборот, — даже обрадовало ее, так как теперь заметить заряд было уже невозможно. Взорваться... тол взорвется и под водой!
Взобравшись на плот, Таня взяла в руку конец бикфордова шнура и три раза дернула кабель. Плоты сразу же качнулись и медленно поползли назад, против течения...
...Через несколько минут Таня уже лежала на берегу, рядом с колючей проволокой, за большим камнем, вокруг которого рос высокий бурьян. Дрожащей рукой она сняла с головы шапку-ушанку, отыскала в густых волосах коробку со спичками!..
...Бедная девушка! Когда-то, слушая рассказы рыбаков и охотников, которые всегда наведывались в их гостеприимную хату, она запомнила, что спички лучше всего прятать в волосах. Даже сырые, в волосах они быстро высыхают. И вот подвела ее мудрость бывалых людей! Пока она возилась с плотами и толом, волосы намокли от пота и — коробок отсырел.
«Неужели ни одна не загорится? — испуганно билось Танино сердце. — Только одна, всего только одна!..»
Таня села, прижала шнур камнем, чтобы его случайно не стянуло с берега течение, закрылась от ветра...
...В какое-то мгновение Тане показалось, что по ее рукам кто-то ударил горячим железным прутом. Руки свела судорога, в правой с треском разломался коробок. Спасая остатки спичек, Таня хотела выпрямить пальцы и не смогла. Пальцы не слушались, они были словно чужие.
«Мамочка, что же это такое?!» — испугалась Таня, поднося руки к глазам. И в этот момент на мосту что-то сухо треснуло. Огромный камень, за которым сидела Таня, брызнул в глаза девушки огнем, будто по нему ударили стальным огнивом.
«Стреляют!.. Они стреляют в меня! И руки... Мои руки!»
Таня сжалась. Голова у нее закружилась, земля закачалась, поплыла как плот, на котором она только что причалила к этому берегу. Закрыв лицо руками и уткнувшись в жесткую, колючую траву, Таня прошептала:
— Все, убьют...
...Злобно били из дотов пулеметы. Взлетали в небо ракеты. Подожженные ими, горели тучи, мертвым голубым огнем занялись земля и вода, горел даже камень, и Таню все больше и больше сковывал ужас.
Но вот ракеты на время потухли, и в тот же момент земля будто оттолкнула от себя легкое тело партизанки. Мгновенно вскочив на ноги, Таня оглянулась и, не сознавая, что делает, побежала в родную деревню...
Ночи, казалось, не будет конца. Злился ветер, швырял в черные окна сухие, пожухлые листья, слепо шарил по стенам хаты, выл в трубе. Временами Алене казалось, что во дворе, прячась где-то во тьме, кто-то горько плачет и все никак не может выплакаться, до конца излить свое горе.
Прислушиваясь к этим тревожным звукам ненастной осенней ночи, Алена лежала неподвижно и неотрывно смотрела на дверь. Ее сухое, изможденное голодом и болезнью лицо было землисто-серым. И только глаза — большие голубые глаза, — освещенные скупым светом коптилки, излучали жизнь, как будто все силы и тепло души этой женщины переселились в них.
Временами, когда за окном раздавался тихий стук, словно чья-то несмелая рука касалась стекла, Алена мгновенно оживала. Неслышно соскальзывала с кровати, подходила к двери и, прижавшись ухом к холодным доскам, вся превращалась в слух.
Но стук не повторялся, и женщина, тяжело вздохнув, возвращалась в постель, зябко куталась в лохмотья.
...Говорят, сердце матери способно предчувствовать. Алена была матерью. И она предчувствовала, что дни ее сочтены. За шорохом ветра уже как бы слышала холодную поступь смерти. И еще предчувствовала, что к ней должен прийти кто-то из ее детей, прийти навестить и, быть может, проводить мать в последнюю дорогу.
Но кто? Дочь? Нет. Дочери Алена не ждала. Дочь теперь была от нее далеко, где-то в Тихоланьских лесах.
Сегодня она ждала сына. Сын был здесь, близко. Несколько часов назад она случайно услышала под окнами его шаги. Да, его шаги! Мать, она не могла в этом ошибиться.
Шаги сына... Алена хорошо помнит тот день, ту минуту, когда ее сын, Павлик, сделал первый шаг и перешел вот эту хату от стола до порога. Потом она слышала шаги сына каждый день и научилась их безошибочно узнавать. Узнала и сейчас и ждала, ждала со страхом и надеждой, что вот-вот откроется дверь и на пороге возникнет его высокая фигура, прозвучит его сильный голос:
« Здравствуй, мать!»
Но дверь не открывалась, сын не входил, и тревога в душе матери росла с каждой минутой. «Что же он не идет? — устало и больно выстукивало ее слабое сердце. — Боже, неужели?..»
— Мама!..
Алена замерла. Это слово не прозвучало, а как-то тихо прошелестело за дверью, но мать услышала. Она вскочила на ноги и замерла. Нет, она не ослышалась! Кто-то звал ее. Но голос... это был не его голос...
Алена осторожно подошла к двери и, затаив дыхание, прислушалась. Она ловила каждый шорох, но ничего, кроме завывания ветра, не слышала. Вздохнув, мать уже хотела вернуться в постель, но тот же слабый голос снова позвал ее:
— Мама!..
Сдавленный крик вырвался из груди матери. Дрожащими руками нащупала она щеколду, распахнула дверь... и отшатнулась. Возле порога, распростершись на земле, лежала ее дочка.
Какое-то мгновение мать стояла, парализованная ужасом, потом бросилась на колени и подняла голову Тани.
— Танечка... слезинка моя горькая, — срывались с ее губ бессвязные, полные боли и нежности, слова. — Цветок мой ненаглядный...
— Тише, мама, тише, — не открывая глаз, прошептала дочь. — Они тут, близко...
Алена быстро оглянулась по сторонам, помогла дочери встать и, с трудом переставляя ноги, медленно повела ее в глубь двора. Высокая, словно большая птица, она осторожно поднялась по шатким ступенькам старенькой клети, коленом толкнула дверь. В густой тьме уверенно отыскала ворох прошлогодней мякины, положила на нее дочь. На железный засов затворила дверь, взяла с полки огарок свечи и села рядом.
— Перевяжи меня, мама, — тихо попросила Таня. — Руки... Бинт у меня в кармане... — Помолчав, спросила: — Раны... большие?
— Потерпи, доченька, потерпи, — прошептала мать. — Вот сейчас, сейчас, и тебе станет легче.
— Мне не больно, мама... Вот только... круги какие-то в глазах... зеленые, красные... И земля... будто я в лодке плыву... Я очень долго ползла... Меня ранили у нашего моста... Часовой...
