— Ха, объяснит! Что он может объяснить? Вы думаете, что этот тип признается, как он снова продался русским?
— Господин обер-фюрер. Я честно служил вам и великой Германии, — заговорил, заикаясь, Дановский. — Вы это знаете сами. Случилась беда. Меня...
— ...как последнего дурака, обвели вокруг пальца два русских мужика! — иронически подсказал Зейдлиц,
— Это были не мужики, господин обер-фюрер, — возразил Дановский. — Они были одеты в форму немецких офицеров и отлично говорили по-немецки.
— Чему, кстати, никак не научитесь вы, — снова иронически поддел его эсэсовец.
Дановский замолчал.
— Ну, что же вы молчите? — удивился Зейдлиц. — Рассказывайте! Все же интересно послушать, какую сказку вы сочинили, пока скрывались в лесу от заслуженной кары.
Дановский заговорил. Он понял, что теперь его судьба целиком зависит от Зейдлица. Потому говорил только правду, старался не пропустить ни одной детали, ни одного факта из всех тех событий, которые так неожиданно свалились на его голову.
Фон Зейдлиц слушал внимательно, и это вселяло в сердце Дановского надежду. Голос его постепенно окреп, и сам он как будто немного успокоился.
— Я уверен, мой фюрер, что на территории нашего района действует хорошо подготовленная советская диверсионная группа, — уже совсем твердо заключил он и, облизнув сухие губы, умолк.
Молчал и Зейдлиц. Курил и поглядывал через окно, на реку, на пустой серый луг, на далекую синеву пущи.
Докурив сигарету, он раскрошил окурок в пепельнице, вытер платком палец и нажал кнопку электрозвонка.
— В подвал, — сухо приказал охранникам, появившимся на пороге. А когда дверь закрылась, повернулся к горбуну.
— Мне кажется, мой фюрер, — сжался под хмурым взглядом эсэсовца горбун, — что Дановский...
— Мне, господин бургомистр, кажется то же самое, — спокойно перебил его эсэсовец. — И все же простить ему я не могу. Поймите, что еще один такой инцидент, — и я окажусь там. — Он показал пальцем на восток. — А такая перспектива, честно говоря, меня совершенно не радует.
Зейдлиц еще раз снял телефонную трубку и сказал:
— Дежурный? Я направил Дановского в подвал. Да... Только не до смерти. Потом, когда очнется, приведете его снова ко мне.
Удачно сбыв с рук пакет и уничтожив Вятичский железнодорожный мост, капитан Кремнев решил дать своей группе короткий отдых. Людям надо было как следует помыться, постирать белье, да и лагерь еще не был по-настоящему подготовлен к зиме. Землянки были сделаны наспех, не оборудованы.
На помощь снова пришел Рыгор Войтенок. Льнозавод, где он числился сторожем, стоял на западном берегу озера, в километре от Заречья, и не работал с первых дней войны. В просторных комнатах бывших молодежных общежитий, в заводской конторе и в помещении столовой попадались столы, кривоногие стулья, раскладные железные кровати.
В заброшенной кухне ржавели большие котлы, а на складе, где когда-то хранилось ценное сырье, имелась кудель, нашелся и рулон мешковины. Все это добро Рыгор и предложил теперь разведчикам.
Отказаться от такого ценного подарка Кремнев, конечно, не мог и, выбрав темную, но тихую ночь, направил к заводу весь свой «флот». На остров были перевезены одиннадцать кроватей, три стола, два котла, несколько стульев и еще много нужных вещей и материалов. Прихватили даже несколько не очень толстых и длинных железных труб, которые решили использовать как дымоходы.
А еще через день на острове закипела работа. Прежде всего было решено построить баню. Настоящую. С полком. С предбанником, где можно будет отдохнуть.
Строителями стали все, даже Мюллер, который издавна знал, что такое русская баня и что такое русский березовый веник. Вместе с Рыгором Войтенком, Герасимовичем и Кузнецовым он возводил сруб. Остальные, не исключая и командира, копали котлован. Баня, как и все другие сооружения городка, должна была скрываться под землей.
Котлован выкопали за один день, начали возводить стены да соображать, где раздобыть камней, чтобы сложить печку, — ту самую немудрящую с виду, но надежную печку, какие часто встречаются в деревенских белорусских банях.
Как раз в самый разгар обсуждения этой проблемы и появился радист. Он подошел к капитану и передал ему расшифрованную радиограмму.
Кремнев посмотрел на скупые строчки и, не сказав никому ни слова, направился в свою землянку. А через час к котловану прибежал Аимбетов, охранявший штабную землянку, и объявил:
— Лейтенант Галькевич и старший сержант Шаповалов, — к командиру!..
Кремнев сидел за столом над картой, когда Галькевич и Шаповалов, перемазанные смолой и глиной, переступили порог. Предложив разведчикам сесть, капитан внимательно, как-то исподлобья, посмотрел на Галькевич а. Лейтенант насторожился.
Но Кремнев вдруг по-дружески весело подморгнул лейтенанту и спросил:
— Поздравим?
— Кого? — переспросил Галькевич.
— Его, — Кремнев повернулся к Шаповалову. — Признавайся, что сегодня во сне видел?
— Я? — заметив в глазах командира знакомые веселые искорки, живо ответил: — Сибирские пельмени! С маслом. С уксусом. А еще… ну, да об этом и говорить как-то неловко.
— Э-э-э, вон что тебе снится! — рассмеялся Кремнев и взял со стола радиограмму: — Вот читай... товарищ старший лейтенант.
— Старший? Почему — старший? — растерялся Шаповалов.
— Об этом спросишь у Главнокомандующего. А теперь, друзья, садитесь к столу и внимательно слушайте.
Кремнев сжег радиограмму, сдул со стола пепел и, пряча в карман спички, заговорил ровным, спокойным голосом:
— Есть новое боевое задание. В Москву, в Центр, поступили сведения, что фашисты создали на территории Белоруссии несколько строго секретных аэродромов, которые они намерены использовать в удобное для них время. Один из таких аэродромов находится где-то в нашем районе. На нем сосредоточены самолеты самых новейших конструкций. Нам приказано обнаружить аэродром и сообщить координаты. Кто из вас возьмется за это дело?
— Разрешите мне, товарищ капитан, — встал Шаповалов. Повернувшись к Галькевичу, добавил, как бы извиняясь: — Ты, Левон Иванович, не обижайся. Мне... гораздо легче будет. Я хорошо знаю немецкий язык, обычаи...
— Чудак! — засмеялся Галькевич. — Еще оправдывается! Пожалуйста!..
— Хорошо, — улыбнулся Кремнев. — Приступайте к делу сегодня ночью. Тебе же, лейтенант Галькевич, поручаю так называемую северную железную дорогу. После того как мы уничтожили Вятичский мост, а партизаны — Лозовский, немцы перевозят по этой дороге почти все свои грузы и живую силу.
— Ясно, товарищ капитан!
— Все. Идите и готовьте людей.
Лейтенант Дановский лежал на залитом кровью цементе, когда дверь вдруг отворилась и в камеру вошел сам фон Зейдлиц. Заложив за спину руки, обер-фюрер долго стоял молча, брезгливо глядя на своего бывшего подчиненного, потом резко приказал:
— Встать!
Дановский вздрогнул, испуганно открыл глаза. Потом медленно, превозмогая невероятную боль во всем теле, встал и, чтобы не свалиться снова, прислонился спиной к мокрой стене. Зейдлиц с удовлетворением оглядел его с ног до головы, усмехнулся и пошел к выходу. На пороге остановился и приказал часовым:
— Помогите лейтенанту умыться, а потом — ко мне в кабинет.
...Когда Дановский переступил порог кабинета, обер-фюрер Зейдлиц был на своем обычном месте, за рабочим столом. Но теперь перед ним не было никаких бумаг. На столе, на красивом позолоченном подносе, стояла бутылка коньяку, две рюмки и две тарелки: одна с лимоном, нарезанным тонкими дольками и посыпанным сахаром, вторая — с ветчиной. Сверху, на ветчине, лежало несколько кусков хлеба.
— Садитесь, лейтенант, — любезно, жестом хлебосольного хозяина пригласил эсэсовец. — А вы, — повернулся он к охранникам, — можете идти.
Дановский тяжело опустился в мягкое кресло. Обер-фюрер пододвинул ему тарелку с ветчиной, наполнил рюмки. Немного подумал, перелил коньяк из одной рюмки в стакан, долил стакан доверху и протянул лейтенанту:
— Пей. Вы, русские, кажется, рюмок не признаете?
Дановский растерянно улыбнулся. Все, что происходило вокруг, казалось ему сном, — страшным непонятным сном. Неожиданный визит «инженеров»... Взорванный мост... Камера... Издевательства и пытки... Залитый кровью пол... Роскошный кабинет... Французский коньяк... Чехословацкий хрусталь... Ароматный запах свежего лимона... Приветливый голос... Где же она, явь, и где — сон, галлюцинация?!
— Ну, что же ты растерялся? — снова прозвучал спокойный и любезный голос обер-фюрера. — Пей.
Дрожащей рукой Дановский взял стакан и, испуганно посмотрев на эсэсовца, выпил.
— О! А теперь — ешь, — улыбаясь, произнес фон Зейдлиц и выпил сам.
Дановский жадно накинулся на ветчину. Все эти долгие дни, пока прятался в лесу, боясь показаться на глаза тем, кому изменил, и тем, кому сейчас верно служил, он ничего не ел и теперь кусок за куском глотал вкусное душистое мясо, боясь, что все это: я бутылка коньяку, и стакан, и тарелка, и приветливый голос обер-фюрера — все это исчезнет, развеется, а останется только боль во всем теле, нестерпимый голод да пропахший кровью каменный подвал...
