Дмитрий Холендро - Чужая мать

Он сердился, по со словами Тани против воли менялось давнее представление об этом кусте, полыхавшем на траве огнем, неожиданно менялся приговор ему.

Куст странно выбрал осень, чтобы показать свою силу. Он сильно умирал. И хотя Таня молчала об этом, Михаил Авдеевич позавидовал его неукротимой силе. А второй картинки — Таня поправила: картины — Михаил Авдеевич не видел вовсе. Костя много чего прятал, не показывая ни одной живой душе. Отдавая весомым солнцем, желтело хлебное поле, и прямо из пшеницы, не на месте, росли зеленые липы. Они вставали облачно, как призраки, и вместе с тем неискоренимо. Люди распахали дорогу, по краям которой липы были посажены когда-то. Эту ненужную дорогу, не ведущую никуда, кроме прошлого, укрыло поле, каждый год засеваемое хлебом, а липы все росли, их оставили — зеленейте! Странная находка — липы в пшенице, но и здесь торжествовали радость и сила, говорила Таня, и он тоже их чувствовал, эту радость, эту силу природы.

Может быть, Коська и показывал ему это, а он забыл? Что запомнишь, когда не обращал внимания? А сейчас обратил? Из-за своей болезни?

Непонятно.

Что-то все время корябало в глубине души, сердило. Плохо скрывая раздражение, но зато легче пряча за ним от Тани непреходящую боль, подбиравшуюся по ребрам, как по ступенькам, к горлу, он кивнул на две цветных картонки на полу — Таня поставила их к дальней стене, чтобы ему было видней с кровати:

— Ты что же, Татьяна, впервые увидела? Узрела, как говорит Мишук.

— Не хотела смотреть. И не смотрела! — честно призналась Таня с краешка кресла. — А теперь посмотрела.

Она залилась краснотой, какой, кажется, за все десять лет не заливалась и, наверно, из-за ее золотистых волос сейчас показавшейся особенно яркой.

— Не хотела смотреть? — повторил он за ней. — А почему же?

— Блажью считала! Просто — блажью! У человека — такая достойная профессия, а он... чепухой занимается! Я смеялась над ним, папа.

— Ты смеялась, а я всерьез так считал.

Из кухни позвали обедать: утка, но он ответил — подождите. И мать не стала дергать: ладно, ладно...

— Я думал, что ты жестче, — сказал он Тане. — Ко всем. И к себе.

— Почему?

— Поумнее.

Она улыбнулась, склонив голову к плечу, которое приподнялось.

— Разве умные бывают жесткими? Зачем им это?

Он подумал о том, что Таня уводит в сторону разговор от Кости, от картин, перепрыгивает на какие-то общие вещи.

— Конечно, жестче обычно дураки, — согласился он, — если им власть дана. Глупый без власти ничего не может, а только дай ему власть! На работе, в семье ли...

— Вот я такая, — сказала Таня. — Я виновата. Как-то я говорила с Костей о творческом отношении к жизни... О том, что это самое важное в человеке, самое дорогое — чем бы он ни занимался. И смеялась над ним, совершенно забыв, что в каждый свободный час он старался вырваться за город со своим этюдником. А на антресолях лежали эти картины, которые я сейчас впервые увидела. Я преступница...

Никуда она не убегала от начатого. Михаил Авдеевич совсем нахмурился, не слыша боли, как будто бы та исчезла.

— Ну, я ведь тоже гордился, когда Костя поехал в металлургический и на завод вернулся не кем-то, а инженером! Мой сын — металлург. Я и слышать о другом не хотел. А было кого слушать.

— Кого?

— Жил у нас такой старик художник. В Доме пионеров возился с ребятами. Так возился, что ребята его бабушкой звали. «Бабушка» Сережа. Неужели Костя не рассказывал?

— Нет.

— Боялся.

— Боялся, наверно. Я бы и над ним посмеялась.

— Над «бабушкой»?

Таня промолчала.

— Горячий был старик. С лица худой, щеки впалые, а глаза горят. Костю называл художником, а меня — преступником. Как ты — себя. Значит, я тоже виноват? Раньше. И поэтому, выходит, больше.

— Я не знаю, папа. Стыдно. Какое право я имела смеяться?

— Даже если это верно, Таня, то это неверно. Это не самое главное, Таня.

— Что?

— Смотреть назад. Надо вперед глядеть. Знаешь, когда легче всего каются грешники?

«Знаю, — мысленно отвечала Таня, — когда не надо исправлять ошибок, даже если их называют преступлениями. Грешники могут тогда не только каяться, но даже и красоваться своими покаяниями. Но что же делать мне, папа? Вы же ничего не знаете о какой-то буфетчице Юле... А я знаю. И никогда этого не прощу ему, не смогу. Меня не переделаешь. Вы мудрый, угадали. Смотрю только назад... Впереди ничего нет. Наша жизнь с Костей уже не срастется. Это не мешает мне каяться, но главного, папа, я не могу вам сказать и не скажу».

И Таня молчала, а он спрашивал ее бессловесно:

«Знаешь ли ты про девушку, которую зовут Юля? Не знаешь! А она есть, подлая... Зачем же она приходила? Может, Костя вправду хочет бросить и семью, и завод? А я этого не позволю, потому что знаю, что он тебя любит. Не позволю. Ради него, ради тебя. Ради Мишука!»

— Эй, там! — долетел голос внука. — Скоро вы?

— Идем, — ответила Таня не вставая.

— Ты хотела бы, чтобы Костя был художником?

— А вы, папа?

— По-другому тебя спрошу: ты хотела бы, чтобы твой муж был художником?

— Поздно. Ему поздно.

— Менять профессию? Для тебя Костя все сможет! Ты знаешь, как он тебя любит?

— Как?

— Ты не усмехайся. По-разному любят. Один держит птицу в клетке, потому что любит. Другой выпускает ее на волю, потому что любит. Оба любят.

— Я пришла...

— О Косте потолковать?

— О себе... Я не разгадала, не поддержала его таланта. По-моему, настоящего.

— В талантах я тоже не сильно, но кумекаю, — прошептал он щурясь. — И о них ведь по-разному толкуют...

— Правильно. Одни уверены — талант зубаст. Сам пробьется, не погибнет! Для других это больше похоже уже на оправдание. Сколько погибло в жизни талантов — никто не знает.

Таня давно уж ходила по комнате, а сейчас перестала и посмотрела на него, словно спрашивая, где это горновой встречался с талантами?

— Что ж, думаешь, у нас в роду талантов не было? — спросил он. — Были и изящные таланты.

— Какие? — не удержалась от улыбки Таня, и боль, очнувшаяся в нем, приутихла, будто лекарство дали. — Например?

— Музыканты, — ответил он. — На гармошках, конечно, но как играли!.. Одни играли, а другие не дотянулись. Ку-ку! Помнишь, маленький Мишук так говорил? Это его самое первое слово было. Откуда?

— А я его так звала. Он и откликался.

— А я и не знал! Каждая семья — свой мир, даже мелочи — свои. Великая вещь — семья. Одни, например, порицают вдовцов, которые новую семью заводят, а я приветствую. Старую любовь храни в памяти, но пока живой — живи. Это тебя не порочит. Нет, наоборот. Одиночествуют не вдовцы, а скупцы.

— Интересный вы, папа! Даже жаль, что редко говорили. Особенно в последнее время...

— Наговоримся еще, успеем. А сейчас пожалеем мать, пошли утку есть.

Ранним утром Костя был уже на заводе. Кроме отчаянья и мучительных мыслей существовали еще ритмы жизни, которые держали его в своих руках. Будильник звенел, и на завод он не опаздывал, зная, что в любом состоянии будет делать свое дело. Не потому, что день дан человеку для труда и хлеб насущный нужен тебе и твоему ребенку, а потому, что сладок сон после работы. Иначе можно рехнуться.

Иногда он спрашивал себя: если ты каждый день занят работой для людей, какого рожна тебе нужно?

Однако еще были рассветы и вечера, когда он писал свои этюды и думал о Тане. Он не мог отказаться ни от них, ни от нее. «Чем жить без Тани и как жить?» — спрашивал он себя, и это росло, как тени при заходе солнца, пока не забывался за новым пейзажем. Если забывался. Писал, и вдруг снова останавливала мысль: зачем все это без Тани, например, эти куски разбитого стекла, брошенного вместо речки в овражную траву? Никого не спрашивал и никто не мог ответить, как будто он один жил в мире, похожем на необитаемый остров, хотя он здоровался с другими людьми.

Костя сидел на своем месте в аппаратной, когда над его плечом наклонился молодой доменщик, рослый парень в спецовке, и сказал:

— Константин Михайлович! Похоже, из одной фурмы вода сочится. Гляньте в глазок.

Он вскочил как пружина. Авария?

В эту минуту автобус, в котором подъехал к заводу Михаил Авдеевич, распахнул свои двери, старый горновой оказался на тротуаре и вынул из кармашка часы, чтобы проверить, успевает ли он к выпуску чугуна. Уж если приезжать на завод, то поглядеть на выпуск.

Давно не был он на заводской территории, и что его больше всего поразило здесь, так это цветы. Они краснели у бесчисленных переходов через железнодорожные пути, словно бы для того, чтобы предупреждать о них пешеходов. Взамен светофоров.

Приближаясь к цеху, Михаил Авдеевич заволновался: сейчас, сейчас он увидит огонь краснее этих цветов и чище весны. Он уже взялся рукой за перила железной лестницы. Сверху, грохоча ступеньками, сбегал рослый парень в спецовке.