Сосредоточиться на видах мешал бессвязный монолог лодочника — монолог, какой во всем мире у подобных людей считается дружеской беседой. Повествование получалось напыщенным и прерывистым, потому что перед каждым гребком лодочник глубоко вдыхал. Широкоплечий возница обладал руками исполина, кожа его походила на старый бурдюк, усы — на корабельный скребок, а острые коричневато-желтые зубы выдавали закоренелого курильщика и любителя чрезвычайно сладкого чая. Черные глаза щурились под нависшими бровями, а нос, некогда расплющенный в драке, походил на небольшой баклажан, раздавленный мулом и брошенный на дороге птицам на корм.
— Ну вот, — рассказывал лодочник, — этот мой дядя, дядя мой, приходит к соседу и говорит: «Так есть хочется, прям голова кружится. У тебя не найдется чего перекусить? Жена ушла, а я не знаю, где она держит еду». — «Курицу будешь?» — спрашивает сосед. — «Чудненько», — отвечает дядя и съедает две куриные ножки. «Может, еще картошечки?» — «Чудненько», — говорит дядя и наворачивает гору картошки. «Хлеба не хочешь?» — «Чудненько». Дядя заглатывает ломтя три-четыре. «Как насчет баклавы?» — спрашивает сосед, и тут дядя вопит: «Я, по-твоему, свинья или что? Я ведь только перекусить просил!» Вот вам мой дядя, он такой, вздорная и неблагодарная старая сволочь, это уж точно, отец ума не приложит, за что Аллах наказал его таким братом…
— Да, да, очень интересно, — вставлял Рустэм-бей в паузы очередного вдоха, а лодочник без перехода сменил тему:
— …значит, одна старуха приходит в суд, и судья никак не может добиться, про какое время она говорит. «Когда именно это произошло?» — спрашивает он. «Точно не скажу, знаю только, что мы ели окру[42]». — «Значит, это был июль или август». — «Точно не скажу». — «Наверное, так. Вы уверены, что ели окру?» — «Уверена». — «Тогда июль или август, она в это время поспевает». Старуха чешет башку и говорит: «Только окра была маринованная». Так они ничего и не выяснили.
— Очень интересно, — снова сказал Рустэм-бей. Он нервничал и терзался из-за того, что ждало его на другом берегу. Путаный словесный поток лодочника не давал собраться с мыслями. Наконец Рустэм нагнулся к нему и взмолился: — Я заплачу вдвое, только помолчи до конца поездки.
Бесполезно. Лодочник выдержал несколько секунд, а потом выдал историю про грека, который съел ядовитую траву, отчего у него ужасно вздулся, а потом лопнул живот, но страдалец успел смиренно попрощаться с родственниками и продиктовать завещание, где прощал жену, по чистой случайности угостившую его такой травкой, но супругу загрызла совесть, и она покончила с собой.
Едва Рустэм-бей и слуги выбрались по лестнице на причал, их окружила орда уличных мальчишек-оборванцев. Штук пятнадцать чумазых, сопливых цыганят налетела, как стая галок на падаль, выпрашивая деньги и предлагая сбегать с поручением. Крепко сжав кошелек, Рустэм-бей всматривался сквозь лес махавших рук и наконец отыскал вроде бы простодушное и честное лицо.
— Вот ты, — показал он на мальчишку.
Избранник, самоуверенный двенадцатилетний пацаненок в рубашке с прорехой, залатанной зигзагами веревки, повел приезжих с пристани. Рустэм-бей наставлял слуг:
— Глядите в оба. Руки держите на ножах. Не показывайте, что нервничаете. Грудь колесом. Не торопитесь. Смотрите людям в глаза, но взгляд не задерживайте. Не улыбайтесь.
Сам он держал левую руку на инкрустированной рукоятке пистолета, спрятанного в кушаке, а указательным пальцем правой поглаживал усы, будто в раздумье. За толстым панцирем внешнего спокойствия он прятал тревогу.
Путешественники вышли на неприглядные улицы Галаты. Почтенные мусульмане с другого берега пролива рассказывали самодовольным страстным шепотком, что в этом городе обитает наихудшая разновидность греков. Здесь жили сводни и шлюхи, карточные шулеры, мошенники на доверии, фальшивомонетчики, карманники-щипачи, одноногие слепые алкоголики, курильщики опиума, нетрудоспособные матросы, подпольные повитухи, шарлатаны, гадалки, отравители, извращенцы, липовые пророки, притворные калеки-нищие, транжиры сыновья и распутницы дочери, дезертиры, наемные убийцы, самогонщики, сквернословящие потаскухи, поставщики чего угодно, налоговые чиновники и воры.
Мальчишка вел троицу столь грязными улицами, что Рустэм-бею пришлось вновь прибегнуть к платку, смоченному лимонным одеколоном. Худющие собаки дрались с голыми ребятишками и свиньями из-за мусорных куч с объедками и экскрементами. Размалеванные проститутки, грязные и пьяные, вопили и свистели из дверных проемов и с балконов. Ощипанные куры с кровоточащими гузками ковырялись в канавах. Над дохлой распухшей кошкой, валявшейся на мостовой, кружили вороны. В углах прихорашивались крысы, мыли усатые морды. Ставни и двери провисли на сломанных петлях прогнивших рам, крыши, залатанные упаковочным картоном, тихо просели на стропилах. Пьяницы с мертвыми глазами и обслюнявленными подбородками шатались в узких проулках и валялись в сточных канавах, беззвучно шевеля губами. «Зато никому из этих людей не придется узнать хвори и немощи подступившей старости», — подумал Рустэм-бей; мрачная мысль привела к выводу: лучше бы сжечь здесь все дотла и начать заново. Ага возблагодарил Аллаха за то, что ему не предназначено жить в этом аду отчаяния, грязи и порока, еще не задумываясь над тем, что, как ни парадоксально, он приехал сюда искать счастья.
33. Черкесская наложница (3)
Цыганенок привел их в тесный проулок и молча показал на дверь, просевшую ниже мостовой. Рустэм-бей отметил, что дом, несмотря на пестрые стены с пулевыми оспинами, выглядит получше соседних. Изнутри доносился мускусный запах, кто-то бодро наигрывал на лютне. Засмеялась девушка, нечто медное упало на пол и звякнуло.
Цыганенок молча протянул грязную ладошку, и Рустэм-бей вложил в нее монету.
— Подожди здесь, — сказал он. — Проводишь нас обратно.
За дверной молоток — маленькую руку с шаром — Рустэм взялся с некоторым волнением. Дома лишь армяне обзаводились дверными молотками, и сейчас, столкнувшись с молотком здесь, ага испытывал опасения человека, впервые оседлавшего лошадь.
Решетка открылась, выглянула пара темных, сильно подведенных глаз.
— Кто там? — спросил странно придушенный голос. — Некогда, дел по горло.
— Мне нужно… кое-что, — закрасневшись, сказал Рустэм-бей.
— Сюда все приходят кое за чем, мой господин. Что бы это могло быть? — Голос явно поддразнивал.
— Вас порекомендовал один банщик. Он сказал, я непременно найду здесь… что ищу.
— Ох, эти банщики известные озорники! — Глаза в обрамлении решетки театрально закатились. — Я вам могу порассказать! Однако что бы мы без них делали. — Глаза некоторое время изучали Рустэма, потом странный голос сказал: — Ладно, вы, кажется, весьма приличный господин. Не представляете, какая шушера здесь порой объявляется. Заходите.
Лязгнула щеколда, Рустэм-бей приказал слугам и цыганенку ждать. Сняв новую феску, чтобы не сбить о притолоку, он спустился по ступенькам и оказался в неожиданно хорошо обставленной комнате, где на стенах висели тяжелые ковры весьма недурственной работы. Масляные настенные лампы лили неяркий красноватый свет, в центре стояла богато украшенная медная жаровня, источавшая запах углей и ладанного дерева. На сбитых ворсистых половиках в упорядоченном беспорядке разбросаны подушки и расставлены оттоманки. Рядом с жаровней — большой красивый кальян с четырьмя трубками.
Рустэм-бей снял сапоги и аккуратно поставил у дверей к трем маленьким и одной прямо-таки гигантской парам марокканских бабуш[43].
Последние несомненно принадлежали стоявшему перед ним существу. Общего рода личность, громадного роста и худая, в богато расшитых зелено-красных одеждах и огромном белом тюрбане, спереди украшенном позолоченной брошью в виде павлина. Бледное, сильно нарумяненное лицо, тонкие губы в ярко-алой помаде, чтобы казались полнее. Выщипанные брови с щетинкой отрастающих волосков. Больше всего Рустэма поразил крупный выпирающий кадык, выглядевший весьма неуместно у создания, которое всеми силами старалось предъявить и подчеркнуть свою женственность.
— Присядьте, — сказала хозяйка. — Я сбегаю предупрежу девушек. Вот уж разволнуются! Впрочем, они всегда волнуются.
Вернувшись, она заново изучила гостя, сложив на груди руки и поджав губы. Потом достала из складок одежды кисет и, наполнив кальян, предложила:
— Вероятно, вы желаете покурить? Добираться на этих лодках — просто ужас, а что до улиц, то и слова не подберешь, правда? Не знаю, как я заставляю себя жить здесь, просто не представляю. Раньше я жила в Скутари[44], а здесь сплошное ворье! Никаких сил нет, честное слово. Колотят в ставни, камнями швыряют, чистые звери! И вот что я вам еще скажу: те же самые люди, что безобразят днем, приходят вечером, надеясь нырнуть в какую-нибудь мою девушку. Ханжи! Меня просто тошнит. Ну хоть здешнее отребье понимает, чего оно стоит, уже это хорошо, правда? Надеюсь, вы не ханжа, мой господин, иначе я не смогу иметь с вами дела.
