Никулин незаметно стал душой компании.
— Товарищи бойцы! А ну, споем песню! Только не громко, а тихонько — немцы близко.
Дирижерским жестом взмахнул рукой и начал песню. Один за другим ее подхватили все бойцы. Песня росла, голоса звучали все сильнее., Спели одну, начали другую.
Никулин пробежал взглядом по лицам солдат. Настроение поднялось.
Касымбеков уже что-то толковал бойцу рядом про девушек:
— Глаза горят, как звезды. Таких глаз я еще не видел.
— Ей-богу, после песни теплее на душе стало!
Никулин сделал рукой знак — все умолкли.
— Песня зимой для солдатского духа — костер. А летом песня — весенняя прохлада. Приду завтра — споем еще.
Бойцы согласились. Старший сержант с гордостью сообщил:
— У нас есть и свой поэт. Попросим его, он сочинит новую, огненную песню про бои. Такую, чтоб душа горела.
— Это даже лучше, — похвалил комбат.
В холодной, наполненной дымом землянке Никулин разговаривал с командирами рот. Затем комбат вызвал группу разведчиков.
Бойцы вошли, вооруженные гранатами, сигнальными ракетами. Они не могли скрыть внутреннего волнения.
Это душевное состояние хорошо было знакомо Никулину.
— Ты простужен… Останься, — сказал капитан кашлявшему бойцу.
— Товарищ капитан, я совсем здоров…
— Нельзя. Кашляешь так, что землянка трясется!
— Да, верно, если раз чихнешь, когда войдем в деревню, все дело испортишь! — произнес командир разведчиков, маленький крепыш.
Проверив подготовку к поиску, Никулин напутственно махнул бойцам рукой и тихо сказал:
— Желаю вам успеха!
В землянку вползла тишина. Никулин поправил фитиль лампы, слабо мигавшей среди горького дыма. Почувствовал озноб. Накинув шинель на плечи, сел на табуретку и, облокотившись на стол, сжал лоб.
Вспомнилась карта генерала, над которой они склонялись вместе. Сколько на ней красных и синих черточек, маленьких кружков — разных огневых точек! Это линия обороны. Здесь надо дать отпор врагу, решившему сделать скачок к Москве.
Голос телефонистки заставил комбата прервать свои думы.
Он открыл глаза— "Фиалка"! "Фиалка"! Я — "Верблюд"! "Верблюд"! — кричала девушка.
Хотя он на фронте бесчисленное множество раз слышал еще более нелепые слова, употреблявшиеся для связи, сейчас почему-то удивился:
"Фиалка" — "Верблюд"… Надо же придумать! Логика войны!
Аскар-Палван принес ужин. Никулин, молчаливый и усталый, дымил папиросой.
— Едва отогрел, ешьте, а то остынет, — подвинул Аскар-Палван котелок к капитану.
Никулин откинувшись назад и прищурив глаза, произнес:
— Ну, что скажешь, если нарушим шариат?
— А! Шариат? — не понял Аскар-Палван.
Никулин засмеялся, щелкнул пальцами по горлу.
— А, сейчас, сейчас! — Аскар-Палван кинулся в темный угол.
Вынув бутылку из ящика, он ловко стукнул по донышку. Сделал один глоток: попробовал. Потом вытер усы и наполнил стакан.
Аскар-Палван сказал о том, что видел друга Бектемира.
— Какой это?
— Уринбаев. Жив-здоров. В третьем батальоне, оказывается. Обижен он. Попал в хозяйственную часть. Возьмите к нам, товарищ капитан.
— Да, жалко скакуна в телегу запрягать!
Снаружи внезапно послышались топот и шум. Через мгновение несколько бойцов ввели кого-то из передней.
По тому, как дернулся неизвестный, было ясно, что на пороге ему дали хорошего пинка.
— Шпион! Поймали на краю оврага, — задыхаясь, доложил одни из бойцов.
— Чуть было не отпустил. Посмотрите на одежду! — сплюнув, произнёс второй.
Никулин резко отодвинул котелок, встал с места, поправил ремень и хмуро уставился на человека средних лет в красноармейской одежде.
Во всем облике фашиста выражалась злоба.
Аскар-Палван, желая выяснить, похож ли шпион на человека, вытянул шею и смотрел, приблизившись почти вплотную.
— А ну, поближе, выдернем-ка перышко из птицы Гитлера! — сказал Никулин, сжав зубы.
… На другой день к вечеру в роту пришел Бектемир. Дубов крепко обнял его.
— Я уже давно зарыл было тебя в землю, — произнёс он.
— Комбат узнал. Снова взял к себе… — объяснял, довольный, Бектемир. — Хороший человек капитан…
— Теперь, значит, на дорогах Москвы-матери будем вместе бить фрица! Так-то, брат… — похлопал друга по плечу Дубов.
Вскоре пришел Аскар-Палван. Он привел с собой земляка Хашимджана. Бывший учитель недавно стал младшим лейтенантом. Бектемир поздравил его.
— Братец, я недоволен этим званием, — произнес Хашимджан. — Раньше отвечал только за свою голову. Теперь — за многих. Чем выше поднимаешься, тем больше ответственности. Есть древнее изречение: "Если полководец с умом — враг перевернется кувырком". Чтоб быть главой над многими, братец, нужны сообразительность и талант.
— Это придет со временем, — пообещал Бектемир.
— Еще трудно сказать, — пожал плечами младший лейтенант.
— Письма не получали из дому? — спросил Бектемир.
— Нет, — вздохнул Хашимджан. — Как птицы гибнут, натолкнувшись на буран, так и письма — словно горят в этом огненном буране. Как увижу семью, приятелей во сне, настроение портится.
— Хвала тебе… И со мной так же, — засмеялся Бектемир. — Однажды, ну прямо как Насреддин, поверил своему сну. Насреддин во сне явился с петухом на базар. "Сколько?" — спрашивает покупатель. "Две теньги", — отвечает эфенди. "Одна таньга!" — говорит покупатель. "Нет!" — "Полторы таньги". — "Нет". — "Ну уж ладно, без четверти две таньги!" — говорит покупатель. Ходжа Насреддин опять ответил: "Нет" — и вдруг проснулся. Смотрит — ни петуха, ни покупателя. Тогда он быстро закрыл глаза и говорит: "Ладно, давай руку, согласен на без четверти две таньги!" Так вот и я, — продолжал Бектемир, — заснул на краю оврага, продрог. Вижу наш прекрасный сад, прохладную супу, вода журчит. Отец, бедняга, приносит из сада корзину инжира, кладет около меня и хлопает по плечу: бери, сынок. Гладит меня по голове. Когда я направлял в рот инжир, большой, как лепешка, глаза мои открылись. Ни отца, ни инжира. Гудит одна стужа! Быстро закрыл глаза снова, жую, решил всласть, вдоволь наесться инжира.
Земляки захохотали, Хашимджан перевел Дубову. И тот посмеялся:
— Вот такова жизнь солдат. Поцелуй во сне — любовь и счастье для него!
— Когда буран утихнет? — наивно спросил Аскар-Палван.
— Когда? — вздохнул Хашимджан. — Сейчас огонь бурана идет с запада. Потушим его до того, как он дойдет до Москвы. Кровь за кровь, смерть за смерть! Сейчас надо думать только об уничтожении врага. Чем скорее мы его истребим, тем скорее кончится война.
Где-то поблизости один за другим взорвались снаряды.
Заброшенный деревянный дом затрещал…
Али, укрывшись в чулане маленького дома, так там и остался. Что ему было еще делать? Хотелось бы выйти наружу, да вокруг гитлеровцы. Он слышал, как обращался враг с пленными. Страшный враг. Нет для него ничего святого в этом мире. А что может сказать Али? Они даже не поймут его, гитлеровцы. Нет. Выходить пока нельзя. Живым-здоровым попасть в руки врага — позор. Это понимал Али. Отец — народ, мать — тоже народ. Где весь народ, там должен быть и каждый человек. Весь народ защищает сейчас советскую землю. Значит, и его, Али, место тоже здесь, на войне.
Бедняк Али Ярматов, родители которого не имели крова, а сам он ходил в отрепьях, батрачил на баев, только при Советской власти почувствовал себя человеком.
Сыновья его катаются на велосипедах, дочурки одеты в шелковые платьица, а сам он, молодецки открыв грудь нараспашку, ходил хозяином колхоза, который простирается до самого горизонта.
Кто дал ему свободу, такую жизнь? Али задумался. Сейчас он по-настоящему оценил Советскую власть. Ее нужно защищать, эту власть. Нужно воевать с врагом. А он прячется, как сурок. От таких мыслей Али становилось не по себе. Но выйти за пределы двора он тоже не мог.
Как только Али открывал дверь чулана, руки и глаза сразу искали дела. С удовольствием он чистил хлев, колол дрова. Но вот во дворе появлялась хозяйка, и Али, виновато втянув голову и плечи, бежал в свою "печальницу".
Хозяйка была очень ласкова. Али про себя благодарно думал:
"Такой женщины не найдешь во всем мире. Если кончится война, если вернусь живым с дороги, "откуда нет возврата", пошлю ей чемодан чудных узбекистанских шелков. А потом еще буду посылать ей все фрукты своего сада. Самые чудесные буду присылать ей фрукты!"
Хозяйка не стесняла бойца в питании. Она, по обыкновению, подходила тихо и, просунув голову в темный сарай, называла его по имени.
Грустный Али, в душе которого было так же темно, как и в этом чулане, открывал дверь, впуская женщину.
Каждый раз хозяйка, проклиная врага, начинала рассказывать о последних событиях, происходивших в деревне и вокруг. Али, наморщив лоб, слушал напряженно.
