Послышались одобрительные выкрики, правда, их было немного. «Как это понимать? — размышлял я. — Неужели эти двое выразили мнение большинства?»
В разных концах зала поднялись руки, люди вскакивали, прося слова. Я решил ответить сам на предыдущие выступления.
— Мы с вами, товарищ Трестинский, видимо, по-разному понимаем разъяснения ЦК. Там сказано, что не следует посылать уполномоченных туда, где без них могут обойтись, что уполномоченные не должны подменять местных руководителей. Но ведь у нас положение особое, авральное… И едем мы помогать секретарям первичных парторганизаций, председателям колхозов, сельсоветов. На месте лучше видно, чем из кабинета, и легче руководить, чем по телефону. И еще вам скажу: если вы устали от работы, то отдохните. А мы сейчас распределим, кому куда ехать. Каждый член бюро должен досконально разобраться в работе хотя бы одного сельсовета.
Тут опять подал голос народный судья:
— Я за весь район отвечаю, а вы меня в сельсовет запихиваете!
— Если мало одного сельсовета, прибавим еще один.
В зале послышался смех. Судья не нашелся что ответить.
Были и другие выступления против моего предложения. Особенно активно выступал заведующий райземотделом Коптелович. Одет Коптелович был щеголевато, видимо следил за своей внешностью. Услащал речь шуточками, поговорками, рассчитывая вызвать улыбки у слушателей. Речь его тоже сводилась к тому, что посылать уполномоченных в колхозы нецелесообразно.
— Мы разошлем всех руководителей в глубинки, — говорил он, — а кто останется в учреждениях? Работа от этого пострадает. Сейчас у нас в сельсоветах, в колхозах опытный народ, они и сами справятся.
Когда он кончил, я сказал:
— Удивляете вы меня, товарищ Коптелович! Ведь сселение хуторов — это прямая функция райземотдела, который вы возглавляете. Вам бы радоваться, что весь партактив идет вам на помощь, кричать во все горло: «Давай, давай! Поехали!» А вы упираетесь, кричите: «Стой! Тпру!»
Смех в зале раздался еще более громкий и дружный. Я заметил явный перелом в настроении присутствовавших. Коммунисты отлично понимали: нельзя дальше мириться с отставанием района. Один за другим поднимались на трибуну, поддерживая мое предложение. Энергия, которую проявила сколотившаяся вокруг меня группа коммунистов, живительно, воодушевляюще подействовала на собравшихся.
И опять меня удивило поведение второго секретаря Элькиной. В самый разгар обсуждения она помалкивала, будто ее оно и не касалось. «Как же так? — возмущался я. — Она же мой заместитель, ближайший помощник. Почему же она публично не поддерживает меня? Ничего не пойму!»
Элькина, как бы невзначай, поощрительно улыбалась острым, удачным выражениям «оппозиционеров» и тем самым, как говорят, лила воду на их мельницу. И у меня закралось подозрение: а не знала ли Элькина заранее о таких выступлениях?
Здесь же, на партактиве, мы распределили коммунистов по участкам, и я предупредил:
— Районный комитет партии придает большое значение этой кампании. Никому никакой поблажки не дадим! Если подводить будет первый секретарь — бюро притянет и его к ответу.
Уполномоченные разъехались. Я понимал, что дни предстоят очень напряженные и, пока не наметится благоприятный перелом в работе, об отдыхе нечего и думать, спать и то придется урывками.
Машина в райкоме была одна — «газик-вездеход». На нем ездили все секретари. Вскоре после партактива поехал на нем по сельсоветам и я.
Шофер Аладка — курносый, с глубоким шрамом на подбородке — уверенно рулил по пыльной проселочной дороге. Рубаха на нем была в клетку, рукава засучены по локоть, руки жилистые, загорелые. Сидит плотно, зорко смотрит вперед. Машина у него в полном порядке. С таким шофером приятно ехать.
— Местный? — спросил я Аладку.
— Местный.
— Значит, хорошо знаешь все овраги и ухабы? Не перевернешь секретаря райкома?
— Зачем? Если вас кто и пустит под откос, так не я…
Усмехается, спокойно крутит баранку; «газик» бежит ходко, позади нас пыль столбом.
— А кто ж, например? — спрашиваю.
— Есть такие. Которые любят долго поспать да сладко поесть… И все это в рабочее время.
Опять намеками отвечает. Но видно, мужик наблюдательный, разбирается в окружающей обстановке.
Позади остался сосновый лес, заросший папоротником и вереском — почва здесь была песчаная. Потянулись поля ржи, льна, картофеля.
«Не хочет говорить Аладка, — подумал я. — Боится. А может, не надеется, что я удержусь в Червене?»
Расспрашивать шофера я не стал.
Приехали в Рованичи, остановились возле сельсовета. Аладка поставил машину в тени березы. Я поднялся на крыльцо просторной избы с красным флагом.
Председателя Гололоба не было: сказали, что он недалеко, на колхозных огородах. Послали за ним дежурного по сельсовету. Пришел Гололоб, бурый от солнца, потный, в пыльных сапогах, в выгоревшем пиджаке. Поздоровался я с ним, поговорили о делах.
— А где уполномоченный? — спрашиваю.
Замялся.
— Кто к вам прикреплен?
— Да вроде товарищ Савченко.
Действительно, уполномоченным был сюда послан директор районной школы по подготовке кадров Савченко.
— Значит, его нет?
— Пока не видали.
Вот тебе и на! Два дня уже прошло, как мы вынесли решение на партактиве, а уполномоченный даже и не показывался в сельсовете. Хорош коммунист! Из разговора с Гололобом я понял, что и раньше районные работники наведывались сюда больше «на словах»: в лучшем случае показывались и тут же уезжали. Руководили из кабинетов, по телефону.
…Дорога повернула к перелеску, вдали показались хаты.
В селе, куда мы приехали, уполномоченным был закреплен районный прокурор Лопух. Я спросил секретаря сельсовета: здесь ли он?
— Поехали с председателем в колхоз «Жнивень».
— А вчера был?
— Товарищ прокурор у нас, почитай, днюет и зорюет. Только ночевать и уезжает в Червень. Спасибо ему, кирпича нам достал. Теперь бы еще раздобыть стекла. Клуб достроить надо. Тогда к нам кинопередвижка приезжать будет.
— Раздобудет, — пошутил я. — Уполномоченный-то у вас такой, что стоит ему лишь слово сказать, как стекло будет.
Всю кампанию по сселению хуторов и подготовке к уборочной Лопух провел отлично. Человек он был грузный, часто вытирал платком лысину, крепкую, толстую шею. Очень любил повеселиться, но это не шло во вред делу.
Забегая вперед, скажу: когда фашисты вторглись в Белоруссию, Лопух вместе с группой попавших в окружение бойцов решил перейти линию фронта, чтобы влиться в Красную Армию и продолжать борьбу с врагом. Надо было выждать темноты, переправиться через реку. В деревне Пальчики (колхоз имени Осоавиахима) они зашли в сарай, спрятались в сене. Однако их заметил один из тех негодяев, которых Лопух привлекал к ответственности за расхищение социалистической собственности, донес немцам. Гитлеровцы окружили сарай и всех расстреляли.
Поговорив с прокурором, расспросив, как у него идут дела, я поехал дальше.
Распорядок дня у меня в Червене был такой же, как и в колхозе «Новый быт», и в Старобинской МТС, и в Старобинском райкоме — везде. Вставал я рано и выезжал в сельсоветы, в колхозы. Домой возвращался к обеду, разбирал с работниками райкома текущие дела, принимал людей. Бюро мы обычно проводили в шесть часов вечера, в строго установленные дни.
Каждое утро, когда городок еще только просыпался, перед подъездом старинной одноэтажной гостиницы останавливался вычищенный, вымытый «газик-вездеход», и Аладка спрашивал меня:
— В какой нынче угол поедем?
В Червене было двенадцать сельсоветов и сто тридцать восемь колхозов, небольших конечно (укрупнение тогда еще не прошло). Мне хотелось все их повидать своими глазами, присмотреться на месте к тому, как работают руководители, составить о каждом мнение, кто слаб и требует замены, кому какая помощь нужна, а на кого можно надеяться, выдвигать на более ответственную работу.
В конце недели на заседании бюро я встал и заявил, что некоторые наши партактивисты ведут себя недостойно.
— Из чего, Василий Иванович, ты сделал такой вывод? — спросила Элькина.
— Из фактов. Савченко так и не видели в Рованичском сельсовете. А Трестинский только лишь показался. Он даже там председателя не дождался. Как говорится, отметился — и назад. Есть интересные сведения о Коптеловиче… Этот был, да работу-то проводил не на полях, не по хуторам, а… с кладовщиком да с какой-то веселой разведенкой. Люди, из ее хаты слышали: «Шумел камыш, деревья гнулись…» На другой день к вечеру уехал домой на колхозной подводе и увез бараний задок. Допустимо ли так позорить нашу организацию?
— Не может быть! — раздался голос судьи.
— Сейчас убедитесь сами.
