Только после первых звезд закончили пильщики работу. Как и обещал, пан начальник дал пильщикам каравай хлеба, но не отпустил с миром, а велел запереть на ночь в сараюшку, строго наказав дежурным полицейским:
— Приглядывайте за ними. Если совесть у них хоть одно черное пятнышко имеет, они обязательно утечь попытаются. Заметите такое — бейте насмерть.
Но пильщики за всю ночь голоса не подали, даже шевеления какого не произвели. Сам пан начальник, когда утром едой подзаправился, отпустил их, приказав впредь по гостям не шастать, а прилежно трудиться в своем личном хозяйстве, трудиться на благо Великой Германии, которая их усердие обязательно заметит и вознаградит сторицею.
Так в один голос рассказывали сменившиеся с дежурства полицейские, когда пан Золотарь будто бы мимоходом и случайно поинтересовался и пильщиками, и тем, как они работали.
После такого рассказа пану Золотарю и в голову не могло прийти, что пильщики, побывав в доме пана начальника полиции не только плотно поели, но и четкий наказ получили: передать Григорию, что он обязан взять под свою защиту всех жителей Слепышей, теперь скрывающихся в лесу, и как угодно, но в ближайшее время установить связь с Каргиным или командиром какого другого партизанского отряда.
Мыкола Сапун шагал бодро, весело: задание выполнено аккуратненько! А Петро, хотя и не отставал от него, был погружен в свои невеселые думы. Он все ломал голову над тем, почему Василий Иванович так долго прижимал его к себе и молчал, почему на вопрос, где сейчас мама, ответил лишь после очень длительного молчания:
— Я и сам, Петро, ничего толком не знаю о ее судьбе.
Петру казалось, что Василий Иванович утаил от него что-то очень страшное.
3
Счастье привалило нежданно-негаданно: в самую жарынь, когда, казалось, даже молодые елочки одурели от зноя, к Григорию подбежал один из бойцов и доложил, что в поле зрения появилось пять подвод с мукой и в охране при них только четыре полицая.
— В ружье! — бросил Григорий, схватил свой автомат и поспешил к дороге, даже не проверив, бегут ли за ним остальные.
Взглянул на дорогу — убедился, что доклад почти точен: по ней действительно ползли пять подвод, нагруженных мешками, похоже — с мукой, и в охране — четыре полицая. Единственное, о чем умолчал связной, чему не придал значения, — полицаи разомлели от жары и просто плелись рядом с концевой подводой, не глядя по сторонам; настолько верили в безопасность дневного перехода, что карабины свои небрежно побросали на мешки с мукой.
Были при обозе и возчики: два пацана, у которых усы только собирались пробиваться, и женщина, так укутавшая платком лицо, что виднелись лишь глаза. От палящего солнца оберегалась или от глаз полицаев пряталась?
Срезать полицаев одной очередью — проще простого. Это Григорий определил сразу. Но ему очень хотелось предстать перед своими подчиненными в самом выгодном свете. Невероятно этого хотелось: ведь уже больше недели минуло, а от Мыколы с Петром даже малой весточки нет; все глаза за эти дни проглядели, в засаде сидючи, а эти пять подвод — единственное, что судьба послала. Долго ли при таком счастье авторитет растерять?
Самое верное средство утверждения авторитета, как искренне считал Григорий, — проявить личную храбрость. Поэтому, дав рукой товарищам знак — затаитесь! — Григорий вдруг вышел на дорогу один и в тот момент, когда до полицаев оставалось метров пять или чуть побольше. И молча остановился, держа руки на автомате. Один стоял, а будто всю дорогу перегородил.
Его появление было столь неожиданным, что полицаи на какое-то время будто окаменели. На несколько секунд будто окаменели, но и этого ничтожно малого времени оказалось вполне достаточно, чтобы подвода, на которой лежали их карабины, отгородилась от них улыбающимся Григорием.
Прошло оцепенение — полицаи, даже не переглянувшись, метнулись в лес. И тут же один из них упал головой к корням березы, а трое распластались в пыли дороги, срезанные очередью Григория.
— Ловко ты их! — Вот и все, что сказал дед Потап.
Одобрительно шумнули и остальные. Только товарищ Артур нахмурился и не спеша пошел к подводам, которые, свернув с дороги, уже стояли в тени берез. Молча осмотрел телеги, похлопал по ходке одну из лошадей и лишь тогда спросил у парнишки, таращившего на него восторженные глаза:
— Комсомолец? В бога, конечно, не веруешь?
Спросил и сразу же, потеряв к нему интерес, повернулся к парнишке спиной, отошел в сторону и достал из кармана кисет — подарок деда Потапа.
Григорий, довольный собой и тем, как товарищи отреагировали на его действия, уже распорядился раздеть полицаев, забрать все их обмундирование, а тела затащить в лесную глухомань и бросить там.
— На что нам их тряпье? — попытался возразить кто-то.
Григории сразу осадил его:
— Разговорчики!
Выдержал соответствующую паузу и пояснил:
— Мундиры ихние, может, еще и нам послужат. — И, словно только сейчас заметив возчиков, подошел к ним, спросил: — Откуда родом и почему оккупантам служите?
Ответил самый хлипкий с виду парнишка, ответил по-настоящему зло:
— А ты бы не пошел с подводой, если в нее твоего единственного коня запрягли?
Никогда не имел Григорий собственного коня. Зато когда-то (теперь казалось — очень давно) был у него собственный инструмент — набор ключей, молоток, зубило и все прочее, что слесарю-водопроводчику могло всегда пригодиться. Не было у Григория ничего дороже этого инструмента. Вот и понял он парнишку, не обиделся на его вызывающий тон. Только спросил, глядя лишь на него:
— Куда ты теперь своего коня направишь, за какую вожжу дернешь?
— Теперь ты им вместо меня правишь!
Опять Григорий правильно понял его. Действительно, куда теперь можно было податься ему, если не к партизанам? Дома сразу схватят и замордуют. Единственное, чего не смог понять Григорий, так это грубости парнишки, такого хлипкого с виду.
И спросил:
— Ты, случаем, бешеной собакой не кусан? Ишь как без всякого повода на людей бросаешься.
Парнишка в ответ какое-то время только моргал до удивления глубокими глазами, потом покраснел и ответил еле слышно:
— Это я так… Чтобы вы трусами нас не посчитали…
Было это сказано с такой непосредственностью, что улыбнулся даже товарищ Артур.
Григория очень тянуло хотя бы несколькими словами переброситься и с женщиной, которая упорно держалась позади парнишек, словно они в трудную минуту могли защитить ее, но все же пересилил себя и скомандовал, глядя на деда Потапа:
— Давай прокладывай тропу на нашу базу.
Шли без дороги, выписывая замысловатые узоры, шли ходко и малейшую возможность использовали для того, чтобы замаскировать следы колес. Когда тени деревьев стали значительно длиннее и не такими густыми, какими были в полдень, Григория догнал товарищ Артур и сказал:
— Каждый человек живет по своим собственным законам. И еще по законам тех людей, которые рядом… На личный закон человека никто не имеет права посягать, если он не против общего…
— Ты, товарищ Артур, когда со мной разговариваешь, дипломатию и философию разную побоку, понял? Сознаюсь: я не шибко грамотный, так что от всех этих словесных украшений меня только тошнить начинает, — бесцеремонно перебил его Григорий.
— Командир не имеет права вызывать на себя вражеский огонь.
— Так они же без оружия были! — осклабился Григорий.
— Без карабинов, — уточнил товарищ Артур и тут же добавил: — Но у любого из них в кармане мог быть пистолет. Или граната.
Григорию и самому уже несколько раз приходило в голову это же. Но сознаться в ошибке он еще не мог и ответил нарочито небрежно:
— Замнем этот вопрос, а? Ведь все обошлось.
— Я не привык спорить со старшими, я сейчас замолчу. И жаловаться никому не стану, вообще никому не скажу об этом разговоре, — еще больше нахмурился товарищ Артур.
Дальше шагали молча, избегая глядеть друг на друга. Первым не выдержал Григорий. Он вдруг засмеялся и сказал, коснувшись рукой плеча товарища Артура:
— Сдаюсь, признаю свою вину. Может, перекурим этот неприятный для меня разговор?
Пока шли до шалашей, узнали, что мука — первый помол мельницы, которую на прошлой неделе гитлеровцы восстановили и заставили работать в Мытнице, что везли ее на какую-то железнодорожную станцию, откуда прямой путь ее в Германию; а пять подвод — все, что удалось наскрести в Мытнице. Прочих лошадей фашисты еще в прошлом году и весной угнали куда-то; обещали обязательно и вскорости вернуть, да разве можно им верить?
У шалашей до тех пор разговоры разные вели, пока дед Потап не заявил, что вот-вот валенком раскроит голову любого, кто хоть слово еще скажет.
