Второй мальчик двигал стакан из-под чая по столу с места на место, будто шахматную фигуру. Когда я посмотрел на Бориса, тот только пожал плечами.
Корчак повернулся.
– А как же все дети из приюта? – сказал он мне. – Я должен их оставить сейчас, когда у них осталось так мало времени?
Я закрыл лицо руками.
– Я просто хотел вас спасти, – сказал я.
Второй мальчик сказал:
– Борис выбрал место на стене с ваших контрабандистских времен. Он хорошее место выбрал.
– Когда дети друг с другом препираются, у них есть одна поговорка, – наконец сказал нам Корчак. – Они говорят: «Я тебя в мешке верну».
– Скажите им правду, – сказал мальчик. – Скажите, что мы не можем их спасти.
– Сказать им, что они остались одни? – спросил Корчак, и даже их удивил его гнев.
– Они и так остались одни, – сказал мальчик.
– Нет, они не остались одни, – сказал Корчак.
Никто из нас не мог смотреть другому в глаза.
– Значит, вы отказываетесь бежать? – наконец сказал Корчаку Борис. – И ты нам не поможешь, если он не пойдет? – сказал он мне.
Я все еще закрывал лицо руками. Теперь в дверях стояла мадам Стефа.
– Может быть, он передумает, – сказал я.
– Но ты должен идти сейчас, – сказал Борис.
– И что, просто оставить его? И остальных тоже? – спросил я.
– Аарон – не жестокий мальчик, – сказала мадам Стефа. Женщина откашлялась и повторила это снова.
– Шимайя? Про Шимайю можете мне не рассказывать, – сказал Борис. – По его вине погибли двое моих лучших друзей. Шимайя заботится только о себе. Правда, Шимайя?
Второй мальчик поднялся из-за стола и, бросив грустный взгляд, поставил стакан в раковину.
– Значит, вы поступите так, как вам говорят, – сказал он Корчаку. – И облегчите жизнь немцам.
– Джентльмены, у нас выдался трудный денек, – сказал им Корчак.
Мадам Стефа подошла и положила руку ему на плечо.
– А теперь он ревет, – сказал Борис мальчику, указывая на меня, как будто предполагал, что так и произойдет.
Я закрыл голову кулаками, будто это могло помочь.
– Евреи могут сражаться лучше всех, кого я знаю, – сказал мальчик. Он сказал, что в первые дни войны возле Млавы стоял зенитный пост, и когда все остальные разбежались под первым воздушным рейдом, только евреи остались и сбили семнадцать самолетов. – Семнадцать самолетов! – сказал он.
– Ты не уедешь? – спросил я Корчака. Он отвернулся.
– Сделай хоть раз что-нибудь полезное, – сказал мне наконец Борис.
– Искупи все, что натворил, – сказал второй мальчик.
– От меня никогда не было никакого проку, – сказал я им. – И я не искуплю ничего, что натворил.
Они оба уставились на меня.
– Я никогда не верил, что он станет помогать, – сказал Борис, указывая на Корчака. – Но я думал, что ты можешь.
Второй мальчик посмотрел на меня с ненавистью.
– Без своего человека по ту сторону у нас нет шансов, – сказал он Корчаку. – Скажи это ему.
– Он принял решение сам, – сказал Корчак.
Вши и клопы роились на моей голове и на груди. Я расчесывал их пальцами.
– Я могу подумать об этом день? – спросил я.
– У тебя нет дня, – сказал мальчик.
– Тогда – нет, – ответил я ему.
КОГДА ОНИ УШЛИ, КОРЧАК ПОДНЯЛСЯ В СВОЮ КОМНАТУ, и мадам Стефа последовала за ним. Я сидел внизу в темноте среди спящих детей, пока не почувствовал, что больше не могу, и тогда поднялся по лестнице.
Они сидели вдвоем. Он сдернул защитную бумагу с одного из окон, и простыни на кроватях отсвечивали бледным светом. Бумага была все еще у него в руке, и, когда он ее мял, несколько детей начали ворочаться.
– Что за прекрасная луна над лагерем беспомощных пилигримов, – сказал он сам себе. Я еще никогда не видел его таким печальным.
– Простите меня, – сказал я ему с другого конца комнаты.
Он кивнул.
– Ты хоть понимаешь, почему я так злюсь? – спросил он.
– Я просто хотел, чтобы вы были в безопасности, – сказал я. Но, казалось, он не слышал.
– Может, тебе что-нибудь принести? – спросила его мадам Стефа минуту спустя.
Он покачал головой.
– Присядь с нами, – сказал он, глядя на меня, и похлопал по простыне.
Я прошел мимо других кроватей и сел к нему с краю рядом с мадам Стефой, и когда он лег, мы тоже легли, хотя наши ноги оставались на полу. Мы слушали его дыхание.
– Ты знал, что я встретил мадам Стефу во время поездки в Швейцарию, когда был еще студентом? – спросил он.
Я покрутил головой, но он не мог этого видеть. Она весело хмыкнула.
– В первую нашу встречу во время долгого разговора на скамейке в парке я сказал ей, что был сыном психического больного, но когда-нибудь стану Карлом Марксом для детей, – сказал он.
– Спасибо, – сказал я ему, – за то, что позвали.
– Она была очень самоуверенная, – продолжил он.
– Я и сейчас самоуверенная, – сказала она ему.
– Она ела неспелую грушу, – сказал он, и она протянула к нему руку.
Я нащупал его колено под простыней.
– И где-то на подсознании у тебя всегда маячит вопрос, что ты будешь делать, когда они все же придут, – сказал он после того, как мы несколько минут лежали в тишине. Он притронулся к своему стакану и сигаретам, а потом уснул.
КОГДА ОН ПРОСНУЛСЯ, Я ПРОСНУЛСЯ ВМЕСТЕ С НИМ, и он приподнялся на локтях. Было еще рано. Женя стояла под окном в ночной сорочке.
– Доброе утро, – сказал он ей.
– Доброе утро, – ответила она.
– Улыбайся, – сказал он, и она последовала его совету.
Он сказал, что сегодня предпочел бы завтрак из сосисок, ветчины и булочек.
Мадам Стефа поднялась на ноги, прошла к лестничной клетке и закричала: «Мальчики! Завтрак! Поднимайтесь!» И мы слышали, как внизу зашевелились и начали сдвигать деревянные столы, и в кухне наполняли котел. Затем раздалось два свистка, и люди у передних и задних дверей прокричали: «Все евреи – на выход! Все евреи – на выход!»
Женя прижала ладонь ко рту. Мадам Стефа побежала вниз. Корчак спешно оделся, и я последовал за ним вниз, как только он засунул ноги в башмаки.
Мадам Стефа находилась в главной комнате, пытаясь успокоить детей. Она встряхнула нескольких, издававших слишком много шума. Немцы с украинцами продолжали кричать. Корчак выглянул из кухонного окна и увидел нечто, заставившее его вытянуть меня во двор через заднюю дверь вслед за ним.
Двор был заполнен толпой людей: пятью или шестью офицерами СС, шеренгой украинцев и еще двумя желтыми полицейскими. Эсэсовцы и украинцы, несмотря на жару, были одеты в длинные шинели, они потели и требовали воды. Лейкин стоял, уперев руки в бока, склонившись перед своими полицейскими. Корчак спросил у него, что происходит, и Лейкин приказал ему собрать всех. Корчак еще раз задал вопрос, и Лейкин повторил приказ.
Когда Корчак сказал, что ему нужно время на то, чтобы все дети собрались, Лейкин сказал, что у него есть двадцать минут.
– Объясни ему, – сказал мне Корчак. – Скажи ему, что мне нужно больше времени.
– Ему нужно больше времени, – сказал я Лейкину. Лейкин посмотрел на меня.
– Десять минут, – сказал он.
Корчак протолкнулся внутрь и хлопнул в ладоши, чтобы привлечь всеобщее внимание. Мадам Стефа и остальные работники приюта пытались заставить самых расстроенных прислушаться к словам старого доктора. Он попросил двоих мальчиков закрыть двери, и когда какие-то украинцы попытались их остановить, прикрикнул: «У нас еще есть пять минут», – и те отступили.
Как только закрылись двери, дети начали проталкиваться к нему, будто те, кто стоял к нему ближе всего, находились в большей безопасности. Я и сам протолкнулся вперед. Меня охватила такая паника, что я только и мог что кричать: «Пан доктор! Пан доктор!» Митек держался за край моей рубашки, чтобы оставаться на месте. Его голова так кишела вшами, что казалось, будто у него волосы поседели.
Корчак сказал, что по общему убеждению в его доме было столько хорошо воспитанных детей, что порой невозможно было догадаться, что в доме есть хоть один ребенок. Он рассказал, как его мать говорила, что у него совершенно нет никаких амбиций, потому что ему было всегда все равно, с кем играть, со своими или с детьми дворника, и что он бы никому не пожелал того, что им всем предстояло сделать. Он сказал, что там, куда мы направляемся, не будет ни карт, ни солнечных ванн, ни отдыха. Когда некоторые дети начали шуметь, он сказал, что сообщает это нам, потому что всю свою жизнь положил на то, чтобы добиться уважения к ребенку, и теперь настало время применить его лозунги на практике. Зашумело еще больше детей, и он успокоил их взмахом руки. Он сказал, нам не стоит забывать: сам Моисей был когда-то ребенком, которого приговорили к смертной казни. Он рассказал всем о том, как однажды уговорил Ержика не забрасывать муравьев землей. И кто знает, сказал он: может быть, даже сейчас те муравьи еще сидят в своем домике, рассказывая историю о том, как им удалось выжить.
