У Насти отлегло от сердца — она ожидала, что пока она находилась тут, на берегу, на аэродроме действительно произошло что-то такое, отчего взбучки ей не миновать. А тут — всего-то стенгазета. Это даже к лучшему, если уж на то пошло, решила она, потому что замполиту с этой стенгазетой и приездом делегации теперь будет вообще ни до кого и ни до чего, в том числе и до ее самоволки, если даже эта ее самоволка и всплывет каким-то образом наружу. Замполиту теперь, с этой делегацией, только стенгазету подавай.
И Настя проговорила Раечке с улыбкой:
— Будет стенгазета, Раечка. Ну, ночку, может, действительно придется не поспать, а стенгазета будет. Так что пошли, терять времени не будем. Дорогой все обговорим.
Но так уж получилось, что дорогой им пришлось говорить не столько о стенгазете, сколько, пожалуй, о Башенине. И вот почему. Когда они начали детально обсуждать, из каких именно материалов должен быть составлен этот необычный номер стенгазеты, Раечка предложила дать заметку о Башенине, мотивировав это тем, что членам делегации такое будет полезно и интересно, потому что лейтенант Башенин действительно геройский летчик и вообще.
— И не плохо бы дать к заметке фотографию. А? Как ты думаешь? — добавила затем она, не сомневаясь, что Настя, конечно, поддержит это ее предложение не только как редактор стенгазеты. — Представляешь, на видном месте текст, а в середине — фотография: мужественный и красивый летчик. Да еще ордена и шрам на виске. Ну, скажи, не блеск? Загляденье! Один шрам чего стоит. Все девчонки сбегутся смотреть. Потому что есть на что. На том аэродроме, говорят, на него многие девчонки заглядывались. Да и я бы, — сделала она притворно несчастное лицо, — тоже, грешным делом, была бы не прочь, Настенька, на него поглядеть или хотя бы вот кончиком пальчика потрогать, шрам например, — и Раечка даже показала, как бы она дотронулась кончиком пальца до этого шрама на виске Башенина, и заключила: — Люблю летчиков! — Потом спросила, будто выстрелила в упор из своего «скорострельного пулемета»: — Ну так как, дадим, товарищ редактор, в стенгазете фотографию храбрейшего летчика или не дадим?
Настя, конечно, не возражала. Но ей стало неприятно, что Раечка позволила себе слишком уж вольно говорить о Башенине, словно он был ей ровня. Но вида не показала, только высказала опасение, что фотографию достать, вероятно, будет трудно — самого-то Башенина, дескать, нет.
— Тогда придется без фотографии, — сокрушенно вздохнула Раечка. — Жаль, конечно. Без фотографии будет уже не то. — Потом, помолчав самую малость, снова заговорила с прежним воодушевлением и снова повергнув Настю в замешательство: — Если у Башенина есть на каком-нибудь аэродроме любимая девушка, а я уверена, что такие, как лейтенант Башенин, без девушек не бывают, — заявила она, — то эта девушка — счастливейший человек на свете.
— Может, и счастливейший, — еще не зная, куда та клонит, осторожно заметила Настя. Затем добавила как бы спохватившись: — Только ведь его сбили. Каково это ей, счастливейшей-то? Мало, наверное, счастья, когда любимого человека сбивают?
— А по-моему, так даже интереснее.
— Что? — оторопела Настя и посмотрела на Раечку как на полоумную. — Повтори!
— Когда сбивают, говорю, интереснее, — не дрогнула Раечка под этим ее взглядом. — Для любви интереснее. Если, конечно, — поправилась затем она, — любовь у них настоящая.
— Не пойму, объясни.
— А что объяснять? Интереснее — и все, — не захотела объясняться Раечка. Затем все же смилостивилась и пояснила, выразительно прижав руки к груди, а потом разведя их в стороны: — Переживания там всякие, волнения, слезы, вздохи… Это же для любви главное, как раз то, что требуется. Без этого, по-моему, и любви настоящей нет.
— Ну ты даешь!
— Ничего не даю, просто говорю, что думаю. Да и в книжках, которые про любовь, тоже так, — не смутилась Раечка. — Вот, скажем, была бы у меня любовь с каким-нибудь боевым храбрым летчиком и его бы сбили, разве бы я не переживала?
— Кто тебя знает, — нарочито усомнилась Настя, чтобы немножко ее позлить: что-то не понравился Насте заведенный ею разговор.
— Как это так — кто тебя знает? — Тут же обиделась Раечка, как это она умела: нижнюю губу — вперед, брови — вместе, а голову — вниз, будто собиралась бодаться. — Ну, уж это слишком! Переживала, да еще как. Ты, может, так еще переживать не смогла. Я бы даже, если хочешь знать, — начала заводиться она от своих же собственных слов, — не просто переживала, как все, а мучилась бы и страдала, как только умеют страдать любящие и преданные женщины, я бы перестала спать и есть, я бы почти день и ночь проливала слезы, думала бы только о нем одном, ни на кого бы другого не поглядела, стала бы искать одиночества, сторониться людей, и люди бы говорили про меня: «Что это с нею! Раньше она была такая веселая, жизнерадостная, а тут — будто подменили». А другие бы отвечали: «Как, вы разве не знаете? У нее же сбили любимого человека, сбили прямо над целью, когда он сбрасывал свой смертоносный груз на ненавистного врага. Она так переживает, бедняжка». А когда бы они подходили ко мне и начинали утешать, я бы им отвечала: «Спасибо за сочувствие, товарищи. Но что поделаешь: такова, видимо, доля всех нас, кто любит летчиков, и, дай бог, чтобы с вашими любимыми ничего подобного не случилось». Вот как я бы им отвечала. Разве не интересно?
— Ну и дурочка же ты, Раечка, ей-богу, дурочка, — не удержалась и рассмеялась наконец Настя, едва та успела закрыть рот, чтобы, верно, чуть передохнуть и снова начать про то же самое. — Неужели, по-твоему, нельзя по-настоящему любить просто так, без этих дурацких романтических бредней, о которых ты тут так красиво распиналась, без этих переживаний и мучений и чтобы никого не сбивали?
— Можно, — согласилась Раечка, потом добавила с тем же продолжавшим восторженно светиться взглядом: — Только с переживаниями, я думаю, интереснее. Во всяком случае, не как у всех.
Настя всплеснула руками.
— Куда уж романтичнее! Человека сбивают, а она считает это романтикой. Скажи на милость! Только почему ты при этом не подумала, что летчика, за которого ты обязательно хочешь так романтично и возвышенно переживать, — иначе, оказывается, для тебя и любовь не любовь, — могут не только сбить, но и убить? Полетит он, скажем, на задание и погибнет? Совсем погибнет? Тогда как? Романтично?
От этих Настиных слов Раечка сначала растерялась, потом обиделась.
— Ну вот, скажешь тоже, — протянула она. — Как у тебя только язык поворачивается? Я же совсем не то имела в виду, а как раз наоборот. Я говорила, что если бы его только сбили и он бы выбросился из горящего самолета на парашюте…
— А все же? Вдруг бы он не выбросился из самолета, а сгорел бы там? Тогда что?
— Не знаю.
— Не приходило в голову?
— Просто не задумывалась. Об этом ведь и подумать страшно.
— Вот и зря.
Минуту обе помолчали.
— Тогда бы я, — вдруг снова взорвалась Раечка, осененная какой-то, видно, новой и не менее взбалмошной мыслью. — Тогда бы я, — повторила она членораздельно и с торжествующим видом глядя на Настю, — пошла бы к командиру батальона с замполитом и потребовала, чтобы меня послали учиться на летчика, чтобы я потом смогла отомстить за своего любимого. Есть ведь женщины летчицы, вот и я бы так…
— Как же, послали бы они тебя, держи карман шире.
— Не послали бы, я бы им устроила такой тарарам, век бы помнили…
— И угодила бы на гауптвахту, — подсказала Настя. — Ты еще не сидела на гауптвахте, вот и посидишь тогда.
— Действительно, не сидела, — потерянно, словно это был непростительный грех с ее стороны, подтвердила Раечка. Затем, опять, видно, почувствовав в себе что-то вроде заклокотавшего вулкана, добавила со злым упрямством: — И посижу, пострадаю, раз они со мной так. А потом, если хочешь, — вдруг опять радостно засветилась она глазами, — это тоже интересно — попасть на гауптвахту за любимого человека. Только бы я долго там не просидела, все равно бы убежала назло им всем. Ночью. Выбрала бы ночку потемнее, когда луны нет, и убежала бы. Через окошко или, скажем, через трубу. Через трубу, по-моему, даже интереснее, чем через окошко. Как думаешь?
— Во-первых, стала бы на черта похожа, а во-вторых, тебя бы подстрелил часовой.
— Пусть, не жалко, — бесстрашно ответила Раечка. — Страдать так страдать, тут нечего… Ради любимого, человека можно все вынести, даже раны, кровь, болезни, не только какую-то несчастную сажу. Страдать — это даже сладко, упоительно, страдания очищают человека…
— А если насмерть подстрелят?
Теперь уже Раечка посмотрела на Настю как на полоумную. Потом отрезала:
— Ох и зловредина же ты, Настя. Ей про Фому, а она про Ерему. Ну разве так можно? Только и знает, что других поучать. Все, больше с тобой век разговаривать не буду, хватит, сыта по горло, — и с этими словами. Раечка отвернулась от Насти и, придержав шаг, подождала, пока та не прошла вперед, чтобы и в самом, деле больше не идти с нею рядом.
