— Но, Андрей Андреевич, — возражаю я, — наступит когда-то день, — мы все верим и ждем, что он наступит, иначе наше пребывание здесь было бы неоправданным, — наступит день, когда по договору с немцами или вопреки их желанию мы будем силой, большой, организованной и вооруженной. Неужели вы думаете, что тогда нам придется бороться на два фронта, отбиваться на западе и наступать на востоке? Это значит сразу стать в такое же положение, в каком находится сейчас Германия. Как бы мы ни были сильны, мы будем все-таки слабы для этого, и мне кажется, единственная возможность достичь нашей цели — это или нейтралитет Запада в нашей борьбе против коммунизма, или помощь сего стороны. При любом другом варианте наша попытка обречена заранее на неудачу…
— Ты прав, — говорит он, — во всем, кроме одного. Союз англичан и американцев со Сталиным не вечен. Когда он даст трещину, если еще не дал, мы не знаем. Но трещина обязательно будет, когда Сталин выйдет в Европу. Красная Армия будет раньше в Европе, чем союзники возьмут Берлин, если они его возьмут когда-нибудь. Только тогда они увидят настоящие планы и намерения Сталина и только тогда русский антибольшевизм привлечет, может быть, их внимание. Но не раньше. Будем надеяться, чтоб не позднее.
— Значит, если бы каким-то сверхъестественным чудом сейчас вот здесь оказался бы, ну, скажем, Черчилль, у нас ничего не нашлось бы сказать ему?
Он улыбается.
— Ну, ему бы мы сказали… Мы посоветовали бы ему на рысях гнать по Европе с запада на восток, если он не хочет проиграть выигранную войну… Могли бы ему сказать также при этом, что, хотя он считается, кажется, лучшим знатоком коммунизма в Европе, он о сталинском коммунизме не имеет и тени понятия… Могли бы его и порадовать — если Сталину удастся в результате этой войны поджечь мировой пожар и провести мировую революцию, то он, если бы ему свойственно было чувство справедливости и благодарности, должен обязательно поставить памятник Гитлеру с Розенбергом, а рядом с ними и Черчиллю.
— Нет, серьезно, Андрей Андреевич, — перебиваю его я. — Вот сейчас русские батальоны переводятся на запад. Мы могли бы предложить англичанам и американцам, что эти батальоны перейдут на запад еще дальше, дальше, чем это имеет в виду командование немецкой армии, перейдут прямо к ним, к союзникам. Конечно, с условием, что господин Черчилль не будет отправлять их в мясорубку к своему восточному союзнику, а задержит у себя до конца войны.
— Ну, тогда получается то же самое. Для русского дела они не будут потеряны только в том случае, если Черчилль отдаст нам их обратно. Это был бы случай, о котором говорил ты. Союзники были бы нейтральны или помогали бы нам. Но если бы эти батальоны перешли на запад сейчас, то мы здесь в Германии не получили бы не только возможности организоваться и вооружиться, но, вероятно, и дожить до конца войны.
— Андрей Андреевич, вы совершенно уверены, что эту возможность немцы нам, в конце концов, дадут?
— Они, может быть, никогда и не захотят ее дать, но она выпадет у них из рук, а мы ее тогда подхватим. Единственно, что нам нужно желать, чтобы это произошло не слишком поздно.
— В том, что это произойдет, не сомневаюсь и я, да и никто не сомневается. Но этот проклятый вопрос — когда?
Он смеется.
— А ты вспомни, как говорили астрологи — «когда фельдмаршал Бек пошлет по матушке фельдмаршала Рундштета…».
Я вспоминаю фразу, которую он часто говорил в лаборатории, и продолжаю в том же тоне: «… а Риббентроп полезет в драку с Розенбергом, тогда кто-нибудь из них вступит с нами в переговоры»…
— Память у тебя хорошая, только боюсь, что это будет еще не скоро. Народ они дисциплинированный и вежливый, по крайней мере друг с другом, а фельдмаршалы, наверное, в особенности… Тяжелый л редкий случай. Они погибнут от своих добродетелей — их дисциплинированность и любовь к порядку оказывают им сейчас медвежью услугу. Бунтовать они не умеют. Будь бы у нас это — уже давно бы переменили курс. Впрочем, у нас сейчас тоже не побунтуешь…
— Ведь вы понимаете, — подхватываю я, — если бы сейчас произвести подсчет голосов среди немцев, кто за продление политики Розенберга и Гитлера по отношению к русскому народу и кто против, я убежден, что большинство высказалось бы против, если уж не из благоразумия и угрызений совести, то хотя бы из страха. А ведь вот тянут свой фатерланд прямо в могилу и остановить их невозможно — Befehl ist Befehl…[3] Впрочем, мы уклонились. Не знаю, заметили ли вы, что с гораздо большим основанием, чем «все дороги в Рим ведут», можно сказать, что все русские разговоры кончаются тем, что ругаем немцев. Они, конечно, этого и заслуживают… Так, Андрей Андреевич, значит с плутократами, как говорит доктор Геббельс, разговаривать нам пока не приходится?
— Да, с этим придется подождать. Связь эту вашу вы не теряйте, может быть, позднее мы ею и воспользуемся…
Разговоры о необходимости установить контакт с западными союзниками не раз возобновлялись и позднее, в конце 1944 и в начале1945 годов. В феврале 1945 года был послан на запад один из выдающихся офицеров штаба капитан Л.[4] Он удачно перешел фронт, но позднее мы о нем узнали, что летом того же года, через полгода после окончания войны, он был выдан советским властям.
Это была не единственная попытка, предпринимались они и в других местах, и на севере, и на юге, и на центральном участке западного фронта, но результаты были всюду одни и те же: парламентеры, иногда уже через год после окончания военных действий, как это было с полковником М.[5], посланным к англичанам, передавались западными союзниками органам советского НКВД.
В советском пропагандном языке есть выражение — «родимые пятна капитализма». Это выражение служит для определения свойств и качеств человеческой психологии, не поддающихся действию коммунистического воспитания и не исчезающих, несмотря на все старания советской власти, из человеческой души. Родимые пятна не линяют и не выводятся, они остаются на всю жизнь. К таким пятнам относится чувство собственности. Раньше, когда разрушали семью, пятнами же были любовь к родителям и любовь к родине. Впрочем, в советской практике родимые пятна капитализма часто потом оказывались наисвятейшими советскими добродетелями и, наоборот, советские добродетели становились родимыми пятнами капитализма. При более близком знакомстве с составом редакции, готовящейся к выходу «Зари», я сам для себя неожиданно обнаружил, что если оставаться при этой терминологии, то есть родимые пятна и коммунизма. Они заметнее всего бывают у особенно активных участников гражданской войны и у молодых людей, соприкоснувшихся с первоисточниками коммунизма в русском его издании. Наиболее ярким представителем этой группы был первый редактор «Зари» Мелетий Александрович Зыков, один из замечательнейших людей из советского мира, с которыми мне приходилось встречаться. Ленинская гвардия, вожди без кавычек, организаторы и руководители Октябрьского переворота и гражданской войны, часто были людьми большой культуры, эрудиции и знаний. Это был цвет русского марксизма, дань, взятая с русского народа коммунистическим интернационалом. Они были расстреляны потом Сталиным почти поголовно. Среди этих подлинных вождей большевизма нужно особенно выделить Бухарина, Рыкова, Бубнова и целый ряд других. Зыков молодым комсомольцем, журналистом, попал в эту среду. На дочери Бубнова, наркома просвещения СССР, он был потом женат. До ежовской чистки он был одним из заместителей редактора правительственной газеты «Известия» и постоянным ее сотрудником. Потом карьера кончилась чисто по-советски — арест, допросы, таскание по тюрьмам и ссылка. Как была его настоящая фамилия, узнать мне так и не удалось, да я и не пытался, несмотря на очень близкие отношения, какие у нас потом сложились. В те времена это было не принято. Советское правительство за сдачу в плен привлекало к ответственности и семью виновного. Вполне понятно, что очень многие из них, попадая в плен и тем более выходя на волю, меняли имена и фамилии. Немцы не препятствовали этому и даже охотно шли навстречу. Мне иногда казалось, что и фамилия Зыков родилась в результате такой же перемены.
Познакомились мы при обстоятельствах не совсем обычных. Как-то летом 1942 года, придя на службу, я увидел в коридоре странное зрелище — в цинковой ванне, в которой заключенные стирали белье, наполненной до верху водой, сидит незнакомый мне человек с намыленной головой и немилосердно трет себя щеткой. Одевшись в очень потрепанную и замазанную красноармейскую форму со стоптанными развалившимися сапогами, он представился Мелетием Зыковым.
Появился он у нас при обстоятельствах несколько таинственных. Его привезли с передовой линии фронта откуда-то из-под Ростова, на самолете. Перешел он к немцам добровольно и назвал себя комиссаром батальона. Потом, гораздо позднее, рассказывал мне, что был на самом деле комиссаром дивизии и чуть ли даже не корпуса. Я не уверен, что и это было точно, но во всяком случае во всем знакомом мне подсоветском мире, оказавшемся с этой стороны, я не встречал человека такого масштаба, таких способностей, каким был он.
