Познакомились мы при обстоятельствах не совсем обычных. Как-то летом 1942 года, придя на службу, я увидел в коридоре странное зрелище — в цинковой ванне, в которой заключенные стирали белье, наполненной до верху водой, сидит незнакомый мне человек с намыленной головой и немилосердно трет себя щеткой. Одевшись в очень потрепанную и замазанную красноармейскую форму со стоптанными развалившимися сапогами, он представился Мелетием Зыковым.
Появился он у нас при обстоятельствах несколько таинственных. Его привезли с передовой линии фронта откуда-то из-под Ростова, на самолете. Перешел он к немцам добровольно и назвал себя комиссаром батальона. Потом, гораздо позднее, рассказывал мне, что был на самом деле комиссаром дивизии и чуть ли даже не корпуса. Я не уверен, что и это было точно, но во всяком случае во всем знакомом мне подсоветском мире, оказавшемся с этой стороны, я не встречал человека такого масштаба, таких способностей, каким был он.
На следующий день после приезда он решил написать брошюру о советской экономике, что и было им сделано в течение нескольких дней. Написана она была так, как мог написать только очень крупный специалист по этим вопросам. Прогнозы его потом не оправдались (брошюра называлась «Неминуемый крах советской экономики») только потому, что он не смог предвидеть размеров американской помощи Советскому Союзу. Я часто заходил к нему во время работы, он писал ее до последней буквы без единой строчки пособий, без справочника. От первого до последнего слова по памяти.
Брошюра была закончена в несколько дней. Написана она была блестяще. О сложной технологии производства цветных металлов, о возможностях десятков, незнакомых многим и советским гражданам даже по имени, фабрик и заводов Зыков писал как крупный специалист. О распределении сырья, о способах его переработки писал как геолог. О работе транспорта, об использовании каналов и железных дорог — как путеец. Специалисты по всем этим вопросам могли соглашаться или несоглашаться с его выводами, но что работа была написана с большим знанием дела — признавали все.
Как журналист он поразил меня еще больше. Ничего подобного я не видел в жизни.
Отделение пропаганды для той стороны выпускало нерегулярно выходящую газету, носившую название «Боевой путь». Она была закамуфлирована под одну из советских фронтовых газет. Я однажды присутствовал при том, как Зыков продиктовал стенографистке весь номер с начала до конца, от первой до последней строчки. Там была передовая, какой-то очерк, фельетон, сообщение с фронта и телеграммы из-за границы, отдел развлечений с какими-то головоломками для солдат, заканчивающийся чуть ли не шахматной задачей. Все это он продиктовал, не поднимаясь из-за стола, как будто прочел по книге. Работа продолжалась около трех часов.
Он обладал редким свойством подчинять себе людей, и это происходило не благодаря его знаниям, большим, чем у других, или талантам, а благодаря тому, трудно определимому свойству, которым располагают люди, привыкшие приказывать и руководить. Интересно, что распространялась эта его сила не только на русских, но и на немцев.
Перед тем, как выпустить первый номер «Зари», он заявил немецкому полковнику, начальнику отдела пропаганды, что без ежедневных сводок советского Информбюро он газету выпускать не может и не будет. Сначала это было встречено как пожелание, о котором серьезно говорить не стоит, — сводки эти хранились как крупная государственная тайна и читало их, наверное, во всей Германии несколько десятков человек. Зыков каким-то образом доказал, что ему они совершенно необходимы. И вот каждое утро в специальном, запечатанном сургучными печатями конверте солдат приносит принятые ночью по радио советские телеграммы со всех фронтов. На пакете нужно расписаться, указать время получения, а при возвращении время, когда он ушел обратно. Мы закрываемся в комнате редакции, подходим к висящей на стене карте и долго ищем десятки названий городков и сел, отбитых у немцев в течение дня. Само собой понятно, никакого отношения к выходящей «Заре» это не имело и иметь не могло. Для меня, в качестве побочного продукта, от настойчивости Зыкова была большая польза: руководство организации было в курсе дел на фронте задолго до того, как об этом знали немецкие министры. Для них эти сводки нужно было переводить, а я их читал в оригинале. Сведения, даваемые с фронта командованием немецкой армией, как правило, очень отставали, а кроме того, были не такими подробными, как советские, — немецкая армия тогда больше отступала, чем наступала.
Зыков и окружавшая его немногочисленная группа молодежи были правоверными и убежденными марксистами, такими, каких сейчас в СССР можно встретить гораздо реже, чем где-либо в другом месте. Родимые пятна их заключались в том, что, покоренные когда-то логикой марксистского миропонимания, они никак не могли выйти из-под его власти. Они много читали — это была, главным образом, университетская молодежь, — внимательнее других присматривались к окружающей их новой жизни, но не могли поднять раз навсегда склоненной головы перед основоположником «научного» социализма. Их критика советского строя была робкой, неуверенной, с оглядкой на неприкосновенные для них марксистские авторитеты. Кто-то из друзей определил их отношение к сталинизму как бунт против него, но бунт на коленях. Будущее Освободительное Движение им представлялось как борьба за исправление искаженной Сталиным партийной линии и за возвращение на путь, завещанный Лениным.
Готовясь к борьбе против большевизма, мы часто обсуждали детали будущего выступления. Борьба потребует своих эмблем, символом и знамен, чисто внешнего оформления идей и целей.
Наши бунтари считали, что все это нужно взять из времен гражданской войны, как было при Ленине. Флаг должен быть красным. Форма армии такой, как была в свое время у красной гвардии. Отношение к религии, в лучшем случае, никакого — все они, как правило, были воинствующе неверующими.
— Армию оденем так, как она была одета при царе, — мужику это, наверное, очень даже понравится, — фантазирует, бывало, кто-нибудь из немарксистски настроенной молодежи.
Это приводило марксистов в ужас. Когда во время войны Сталин ввел золотые погоны и разделил армию на офицерскую касту и нижних чинов, бунтари были в великом смущении. Мне представляется, что люди этой группы — это было лучшее в большевизме. Вот так он должен был бы выглядеть, если б его не превратили в сплошную уголовщину. Но даже и в таком виде его нельзя было признать приемлемым.
Это были последние цветы русского марксизма, по недосмотру нераздавленные Сталиным. Много ли было таких людей последнее время в самой России, — не думаю. Судя по их рассказам, это были редкие единицы в кругах высшей интеллигенции, в той или иной мере общавшиеся когда-то с вождями большевизма первых лет. Я вспоминаю об этой группе только потому, что она оказалась выразительницей антибольшевистских настроений на первых шагах создания Освободительного Движения. Нужно отдать справедливость, что эта небольшая группа, в руках которой находилась первая русская газета, ни в какой степени не использовала ее страницы для популяризации своих политических настроений. Да это было и невозможно. Весь русский мир был бы против этого. И в своем трагическом одиночестве как там в России, так и здесь за рубежом, наши бунтари отдавали себе полный отчет. Настроение всей остальной массы, не связанной никакими романтическими узами с первыми годами советской власти, было бескомпромиссным и четким. Точнее всего это отношение выражал профессор.
— Вон, всех вон! И Сталина! И Ленина! И тех, кто был до них, и тех, кто попробует появиться после них! Все, что от Маркса, — вон! Жизнь нужно начинать с февраля 1917 года.
— Марксизм не отжил свой век. Если его спрофанировали где-нибудь в одном месте, то это не означает его негодности вообще, — возражает кто-нибудь из марксистов. — Почему же тогда в Европе, где нет ни Сталина, ни НКВД, есть миллионы людей, которые считают Маркса своим учителем, являясь такими же его последователями, как и мы?
Профессор кипятится:
— Европейские марксисты относятся к Марксу, как к близкому, но, простите, не совсем приличному родственнику, ну, скажем, как к дяде-пропойце: в гостиной в передний угол не посадишь, но и от дому отказать тоже неудобно. И знаете почему? — Почему ж это? — спрашивает оппонент.
— Потому что социализм этот его, научный, как вы его называете, ведь это же типично паразитарная штука. Он всюду претендует быть только наследником, по-новому распределить созданные не им ценности и блага, переходящие якобы к нему от его предшественника капитализма. Это, знаете, наука нехитрая. Ну, а сам-то он создавать что-нибудь может? Судя по нашему российскому печальному опыту, ничего не может. Работали мы как проклятые, жертвовали всем, а в результате не только впроголодь и полураздетыми оставались, но и без перспектив хоть когда-нибудь быть сытыми и одетыми… Чтобы еще раз в России пытаться строить социализм, знаете, что нужно делать для этого? Всем нам, да и вам, социалистам, тоже, нужно долго тянуть нашу хозяйственно-экономическую колымагу в сторону самого вульгарного капитализма. И потом, когда этот будущий наш капитализм оденет народ и накормит, сделает какие-нибудь запасы, только тогда первый раз о социализме и упомянуть можно. Этих самых капиталистических акул нам придется, может быть, сначала в аквариуме разводить, поощрять их всячески, чтобы они своей предприимчивостью да хозяйственной хваткой оживили ту мертвечину, которая останется после вашего коллеги Сталина. Вот какие дела, товарищи!
