– Что ты, Звягин, мы с тобой еще, ектыть, по Германии пройдем! Победным маршем! Еще водочки ихней попьем!
– Водка у них, старшой, дрянь. И часы дрянь, штамповка. А бабы, ничего, красивые.
– Насчет баб не знаю, не скажу.
– А я знаю. В хате видел. Там, в деревне, где они жили, вся стена ими обклеена.
– Так это ж срамные.
– Какая разница. Все равно – бабы, немки.
Звягин сбросил вещмешок, достал завернутую в комплект запасного белья противотанковую кумулятивную гранату РПГ-43. Подтянул ремешок каски и вдруг деловито заметил:
– Нет, старшой, на такой войне побывать и немку не попробовать…
– Давай, давай, Звягин, не подведи. Танки ихние пожжем – и все немки наши.
– Как же нам трудно эти немки достаются. Хоть бы посмотреть на них… Говорят, старшой, такие же бабы, как и наши. Обидно будет, если это правда.
Звягин отпихнул к ногам вещмешок, как будто он ему больше не понадобится, взял за ремень ППШ и перебежал к сростке берез. Постоял там и снова сделал короткую перебежку к дороге.
Танк теперь маневрировал в березняке. Экипаж, убедившись, что русские не располагают эффективными противотанковыми средствами, выбрал дистанцию, с которой он мог безнаказанно вести огонь из башенного орудия и пулеметов, и медленно дожимал третий взвод. Несколько гранат вылетели из захваченных окопов в сторону танка, но все они разорвались с большим недолетом. Из оврага раз за разом хлестко били бронебойки. Но танк передвигался так, что ни бока, ни корму во время своих маневров не открывал. А усиленную пятидесятимиллиметровую лобовую броню пуля противотанкового ружья пробить не могла.
Нелюбин наблюдал, как Звягин одним броском перебежал дорогу и залег в зарослях низкорослого ивняка на той стороне. Через мгновение его грязный камуфляж уже мелькал среди молоденьких берез справа от танка. Звягин передвигался короткими стремительными перебежками, падал в снег и отползал на несколько шагов в сторону. Из окопов, где сидел, ожидая своей участи, третий взвод, прекратили стрельбу. Но и из танка, видимо, заметили Звягина. Над кормой взвился черный выхлоп, и стальная коробка, вздрогнув, начала пятиться назад. Одновременно разворачивалась его башня. Но тут под основанием приплюснутой башни чиркнула молния. Это бронебойщики, воспользовавшись моментом, влепили в развернутую башню несколько пуль. Однако опасность появления в непосредственной близости от танка русского гранатометчика экипаж «Т-II» I расценивал как наибольшую. И началась охота за Звягиным.
Танк развернулся. Башенный пулемет плескал огнем не переставая. Пули рубили молоденькие березки над самой головой связного. Звягин исчез.
– Убило Звягина, товарищ старший лейтенант, – покачал головой пожилой раненый боец из недавнего пополнения, фамилию которого Нелюбин еще не запомнил. Многие в эти минуты наблюдали за поединком танка и человека. – Эх, голова его садовая! Надо было дальше обходить! Поторопился.
– А ты бы сам взял гранату и попробовал, – заметил ему санитар.
– Я уже отпробовался. – И боец поправил свою ногу, лежавшую на затоптанном снегу. – Если кость цела, то месяц-полтора проваляюсь. А вот тебе, молодому, в самый бы раз парню помочь.
– Вон он, наш Звягин! Хер ты его возьмешь! – Санитар радостно хакнул и указал рукой на березняк.
– Живой! – изумился и боец.
Скрюченная фигура Звягина действительно возникла среди обрубков молоденьких берез. Камуфляж на нем был в лохмотьях. Танк тем временем двигался по прямой вправо, должно быть, рассчитывая найти гранатометчика там, где он минуту назад залег. А Звягин встал из снега ближе к окопам третьего взвода. Танк промчался рядом с ним, быть может, в каких-нибудь двух-трех шагах. Башенный и курсовой пулеметы распахивали снег по фронту движения.
Вот теперь, Звягин, не промахнись. Пальцы Нелюбина одеревенели на бинокле. Он увидел, как Звягин распрямился, и на корму танка полетел, кувыркаясь, тяжелый предмет. Взрыв произошел мгновенно, как только брошенная Звягиным граната коснулась площадки трансмиссии «T-III». Танк еще какое-то время продолжал двигаться своим курсом, но потом начал резко загребать гусеницей вправо, к дороге. Открылся люк и из него, как черная горошина, выкатился на горящую броню человек. За ним выполз другой.
Звягин снова встал из снега. Теперь он держал в руках ППШ и опустошал диск, очередями в упор расстреливая немецких танкистов.
– Так-то им и надо, – выдохнул пожилой боец. Его уже начало колотить от холода и потери крови. Но он все же досмотрел поединок Звягина с танком до конца. – Это им не сорок первый год.
– А ты что, дед, в сорок первом воевал? Тебя ж недавно мобилизовали!
Только теперь Нелюбин рассмотрел рядом с пожилым еще одного раненого.
– Мобилизовали… А в сорок первом я добровольцем воевал. Только мы тогда недолго навоевали. Попали… Тут, недалеко, под Рославлем. До лета там прожил.
– Зятевал, что ли? – усмехнулся молодой, бережно придерживая толсто забинтованную руку.
– Зятевал! А что ж, в плен идти, что ли? Пристал к одной…
– И кто ж на тебя, дед, позарился? К старухе небось какой на печку заполоз?
– Зачем к старухе? К молодой.
И то, как Звягин расправился с немецким танком и экипажем, и разговор раненых бойцов напомнили Нелюбину первую военную зиму, искрящееся на морозе снежное поле под Иневкой, ослепительно-белое пламя горящего фосфора на моторной решетке самоходного штурмового орудия, на которой разбилась бутылка КС, деревню близ Варшавского шоссе, куда он забрел, спасаясь от холода и казаков атамана Щербакова. Пришлось в ту зиму и ему пожить в примаках.
– Карпов! – окликнул он санитара. – Давай за санями! Живо! Чтобы через пять минут раненые были вывезены в тыл! – И он вскочил на затекшие ноги и побежал в сторону дороги, где копошились в кюветах и окопах бойцы взвода старшины Пересвятова и где, немного правее, разгорался подожженный Звягиным немецкий танк. Ему захотелось срочно увидеть своего связного и обнять его, убедиться, что он, тот, посланный им на смерть, жив и здоров.
Мертвых и раненых, с оторванными руками и ногами, с раздробленными позвоночниками и выпавшими из глазниц вытекшими глазными яблоками от резкого удара взрывной волны в замкнутом пространстве, – всех их завалило битым кирпичом и обломками кровли. Бальк успел отползти на четвереньках от дверного проема, когда в сарай с ревом влетел первый фугасный снаряд.
Бальк лежал с открытыми глазами и не понимал, жив ли он, или его остывающий мозг все еще фиксирует происходящее вокруг, а тело уже умерло. Потом он услышал прорвавшиеся к нему, будто из преисподней, звуки. Вначале ему показалось, что это прямо над ухом стреляет через его голову противотанковое орудие. Но потом увидел красноармейца с перекошенным от злобы лицом. Тот стоял на середине сарая и, передергивая затвор винтовки с примкнутым штыком, старательно прицеливался и торопливо делал выстрел за выстрелом.
– Колобаев! – окликнули его другой, видимо, офицер. – Отставить, Колобаев! Отставить!
Но солдат снова открыл затвор, выбросил на пол дымящуюся гильзу, судорожным толчком дослал в патронник новый патрон и так же старательно прицелился. Теперь Бальк разглядел, куда стрелял солдат. В углу лежал, плотно прижав к животу босые ноги, второй номер Штриппель. Он еще двигался. Но очередной выстрел русского освободил его от предсмертных судорог. Штриппель выпрямился и затих. Рядом с ним лежал еще кто-то из расчета Пауля Брокельта. Но ни самого Брокельта, ни Буллерта, ни кого-либо из стрелков он не увидел. Из-под груды кирпичей торчал чей-то сапог с ровными рядами гвоздей. Вот и все, подумал Бальк, и ему стало жалко маму. Он мгновенно представил, как ей принесут извещение о его гибели. Мама, мама… Она не переживет этого. Зачем я здесь? Кого я защищаю в этом проклятом сарае? Какую позицию? И он заплакал от жалости и к матери, и к себе.
Видимо, он пошевелился или издал какой-то звук. Потому что красноармеец Колобаев тут же повернул к нему свое бледное лицо, тем же заученным механическим движением передернул затвор и прицелился. Стальное колечко дульного среза плавало, словно лунный диск, отраженный в черной воде Боденского озера. Сейчас луна взорвется вспышкой огня, и из Боденского озера вырвется пуля калибра 7,62 мм, чтобы высушить напрасные слезы фузилера Балька, бывшего студента исторического факультета Дюссельдорфского университета, сына женщины, год назад потерявшей на Восточном фронте своего мужа. Вместо взрыва послышался металлический шлепок. Осечка! Нет, скорее всего, кончились патроны! Сейчас он зарядит новую обойму и тогда добьет его, беспомощного, умирающего среди обломков кирпича и кровельной черепицы.
Но красноармеец Колобаев вдруг перехватил винтовку на руку и, нагнув длинный штык, сделал шаг к вперед. Бальк понял, что умирать придется не от пули. Его приколют штыком. Зарежут, как теленка, привязанного к дереву.
