– Прекратить! Колобаев, черт бы тебя!..
Кто-то сбил с ног идущего к нему со штыком наперевес. Тот упал, нелепо раскинув руки. Винтовку вырвали из его рук.
– Дай мне его! Дай гада! – вопил красноармеец Колобаев, катаясь в мерзлой пыли и кровавом снегу. – Дай мне его – штыком!.. Мне тогда легче станет! Дай, лейтенант!.. Я должен поквитаться!
– Поквитаешься, Колобаев, в бою. А сейчас встань и приведи себя в порядок.
Тот, кого красноармеец Колобаев называл лейтенантом, подошел к Бальку и наклонился над ним.
– Ну что, фриц, не хочешь уходить с нашей земли. Тем хуже для тебя. Сдохнешь здесь, как паршивая собака.
Через минуту снова послышался голос лейтенанта. Он стоял в дверном проеме, где всего несколько минут назад находилась позиция пулеметного расчета Балька, и разглядывал искореженный прямым попаданием сорокапятимиллиметрового артиллерийского снаряда Schpandeu.
– Собрать оружие и выходи строиться! – в следующую минуту скомандовал он.
Солдаты бросились исполнять его распоряжение. Захрустел под сапогами и валенками битый кирпич, заскрипел снег. И наступила тишина.
Бальк закрыл глаза и прислушался к самому себе. Вначале подтянул одну ногу, потом другую. Зазвенели осколки черепицы. Ни позвоночник, ни ноги не повреждены. Он шевельнул рукой, и тут же острой болью пронзило лопатку. Правая работала лучше. Значит, ранило в спину. Шрам на спине – очень красиво. Но его еще нужно вынести отсюда. «Папаша» Гейнце, должно быть, уже далеко. Помощи ждать неоткуда. А с такой раной ему своих не догнать.
Никого из ушедших упрекнуть Бальк не мог. Ни он, с пулей или осколком в лопатке. Ни мертвые. Ведь для того они здесь, в этой каменной крепости, и остались, чтобы задержать иванов, а фельдфебель Гейнце мог увести остатки взвода и вывезти к отсечным позициям раненых. Отсечные позиции…
Он собрал все силы и сел. Нет, его скелет не распался на части. И мышцы, и сухожилия тоже целы. Правой рукой Бальк потрогал голову. Подшлемник оказался сухим. Стального шлема нигде не видно. Видимо, сорвало с головы во время взрыва снаряда. На четвереньках он подполз к Штриппелю. Его второй номер уже окоченел. Бальк приподнял его и сразу почувствовал боль в лопатке. Боль на этот раз молнией прошлась по всему стволу от затылка до пяток. Но он все же смог приподнять тело своего второго номера и снял с него стальной шлем. Под кожаным амортизатором белела какая-то бумага, возможно, письмо, которое Арнольд написал перед боем и не успел отправить. Он надел на голову стальной шлем своего второго номера и сразу почувствовал себя более уверенно. Расстегнул камуфляжную куртку Штриппеля, нащупал нагрудный карман, сдернул с клапана пуговицу и вытащил солдатскую книжку и все, что оказалось в кармане. Сунул документы в противогазную коробку. Второго, лежавшего чуть дальше Штриппеля, он не узнал. Тому наполовину снесло голову, от лица не осталось почти ничего. Один подбородок. Плохо выбритый подбородок. Помощник адвоката всегда брился тщательно. «Когда я бреюсь, – говорил он, – я мысленно брожу по улицам своего любимого Кельна». «Возвращаться» из родного города назад, в вонючую траншею, он никогда не торопился. Значит, это Пауль. Он расстегнул пуговицы и отыскал его документы. Затем, в противоположном углу, нашел еще одно изувеченное осколками тело. Документы он запихивал в противогазную коробку. Почему русские не обыскали тела его товарищей и не забрали солдатские книжки? Он подумал об этом уже в лесу, когда выбрался из деревни. Теперь Бальк шел следом за канонадой. Доносилась она со стороны Яровщины. Значит, ему туда, к Яровщине. Если бы лейтенант приказал обыскать убитых, пристрелили бы и Балька. Или закололи штыком. Чтобы не обшаривать живого. Значит, лейтенант подарил ему жизнь и во второй раз. Как это ни странно, выворачивать карманы живого гораздо неприятнее, чем обшаривать окоченевший труп. Труп принадлежал уже не человеку, конкретному Ивану или Гансу, а войне.
Воронцов бежал по дороге вместе со вторым взводом. Правее цепью продвигался первый взвод. Лейтенант Петров, вернувшись из Дебриков, возбужденно доложил, что деревня полностью очищена, что захвачено трое пленных, что последняя группа немцев засела в каменном сарае и их выкуривали оттуда с помощью «сорокапяток». Артиллеристы сделали несколько выстрелов через дверь и окна.
– Какие потери, Петров? – спросил лейтенант Воронцов.
– Двое убитых. Трое ранены. И еще. – Петров нервно ворохнул плечом. – Колобаева приходится чуть ли не под руки водить.
– Что с ним? Контужен? Струсил?
– Да нет. Озверел. Раненых немцев перестрелял. Когда патроны кончились, со штыком кинулся.
– Колобаев? Это из орловских, что ли?
– Да он из-под Орла, Новосильского района. Семью у него там каратели положили. Отца, мать, троих младших братьев.
– За что ж семью расстреляли?
– Обычная история. – Петров закурил. Пальцы его дрожали. – Партизанам ярку зарезали. Те пришли ночью, постучались. Давай, хозяин, что можешь. Кто-то стуканул. В деревне, знаешь, всякий народ живет. Утром – жандармы. В сенцах нашли свежую шкуру. Им бы хотя бы зарыть ее…
– Отправь его к старшине. Пусть пока в обозе побудет. Гиршман за ним присмотрит.
Петров ушел. А позади послышался конский топот. Воронцов оглянулся и увидел группу всадников. Коней он сразу узнал. Впереди скакал капитан Солодовников.
– Ну что, Воронцов? Наступаем без помех?
– Да в том-то и дело, – ответил Воронцов и медленно потянул к обрезу каски окоченевшую, непослушную ладонь.
– Ладно, ладно, ты мне так расскажи, что на душе. Остальное я видел.
– В районе Яровщины у них отсечные позиции. От болота до болота. Перекрывают всю горловину.
– Думаешь, там они нас поджидают?
– Думаю, что именно там, Андрей Ильич.
– Там-то там, – согласился комбат, – но куда они танки подевали?
– Мои разведчики сообщили, что танковые моторы слышны именно там, между Яровщиной и Омельяновичами.
– Твоя разведка уже там?
– Пришлось выслать сержанта с отделением. Разведданных-то…
– Ладно. Молодец. И вот что имей в виду. Нелюбин продвигается слева от дороги. Но немного задерживается. А второй батальон, похоже, прижали к болоту. Или хитрит сосед, хвать его в душу. Что-то почувствовал и теперь топчется на месте, вперед не идет. Ты придержи своих, Нелюбина подожди. Если что, сразу окапывайся. Пока артиллерия и минометчики не отработают, людей не поднимай. – И вдруг спросил: – Санитарную роту не видел?
– Не было здесь никого, кроме наших санитаров.
– Черт знает, все перемешалось. Лавренов приказал выяснить местонахождение санитарной роты и доложить.
– За лейтенанта Игнатьеву беспокоится?
Комбат посмотрел на Воронцова и закурил. Сказал:
– Ну да. И зачем она со своим обозом сюда поперлась? Увидишь, скажи, чтобы поворачивала назад, в Дебрики. Там есть подходящие постройки. Несколько домов уцелело. Пусть там и развертывает свое хозяйство. А то другие займут.
По взгляду и жестам комбата Воронцов заметил, что тот и сам обеспокоен судьбой санитарного обоза. И он снова подумал о Веретеницыной. Вот кончится бой, и он сразу же напишет рапорт, чтобы старшину медицинской службы Веретеницыну перевели в тыловую часть.
В тот день почтальон, однорукий Кирдяй, с трудом пробившись по нечищеной дороге из Андреенок в Прудки, принес в деревню всего одно письмо.
– Петровна! – окликнул он еще издали Зинаиду, завидев ее идущей по стежке со стороны колхозных скотных дворов. – Наливай, краса моя, рюмочку! Весточку тебе принес! Только ради тебя и пугал волков в такую пропасть!
Кирдяй жил в Андреенках. Почту он носил им со станции, на два села. Вместе с письмами, газетами приносил в Прудки и последние новости, о которых не писали газеты и не рассказывало радио. Почтальону было лет тридцать. Руку он потерял под Сталинградом. Но это было не единственным его увечьем. Контузия затронула в нем какой-то нерв и случались периоды, когда Кирдяй запивал смертным недельным запоем, запирался в своем доме и никого к себе не подпускал. Все тогда знали, что у почтальона рука растет, и никто его не тревожил. Кирдяй сидел на пороге и немигающими глазами смотрел на свою левую культю. Ему казалось, что она отрастает. И именно для этого он держал под рукой топор. Чтобы отрубить пальцы, как только они покажутся. Кирдяй боялся, что, если рука вновь отрастет, его заберут на переосвидетельствование, а там неминуемо отправят на фронт.
До войны он работал электриком на станции и звали его Володей Кирдяшиным.
Война всех делала другими.
Зинаида свернула со стежки и побежала к дороге напрямик, по снегу. Она видела в руке Кирдяя белый, как кораблик, треугольник и уже не думала ни о чем.
– Володя! Ты меня не обманываешь? Володя! – выкрикивала она, проваливаясь в снегу и не сводя глаз с белоснежного кораблика в руке почтальона.
