Николай Струтинский - Дорогой бессмертия

— Беру командование на себя! — басом прокричал в грохоте Науменко.

Бойцы залегли. А потом по команде «вперед» увлекаемое новым командиром подразделение снова ринулось в атаку. Многие остались неподвижно лежать на поле брани. Но те, кто добрался до немецких окопов, дрались, как львы. Задача была выполнена, враг был выбит из укреплений. Но что бы было, если бы в решающий момент трусость одолела хотя бы одним из воинов? Атака могла захлебнуться. Вспомнив этот эпизод, Науменко будто провел параллель с теперешним своим положением. Воля и выдержка — это два фактора, которые всегда приносили ему желанный результат. Во время такого раздумья Науменко подумал о Борисе Зюкове. Где сейчас Борис? Живы ли Измайловы? Как хорошо, что Виктор избежал ареста!

Вечерний резкий ветер сбивал с деревьев пожелтевшие листья. Своеобразная, неповторимая в эту пору осень!

За плотно закрытыми ставнями послышались шаги. Николай прислушался. Громко залаяла собака. Потом раздался дробный стук в дверь. Предчувствуя что-то неладное, Николай погасил лампу. Сквозь дверную толщу донесся чужой говор. «Немцы! Наверное, за мной! Бежать через чердак!»

На какой-то миг он остановился. Да, но ведь меня отпустили из лагеря? Значит, недоразумение… Стук повторился. В дверь били прикладом.

— Открывай!

Науменко сразу почувствовал себя словно в ловушке и заметался по комнате, выскочил в коридорчик и быстро взобрался на лестницу.

Сомнений не оставалось: гестапо стало известно то, что он так тщательно скрывал от жены. За участие в подполье теперь ему несдобровать. Однако Николай не хотел сдаваться врагу. Он быстро поднялся на чердак, подбежал к небольшому окошку. Тьма кромешная! Поторапливайся, Николай! — подстегивал сам себя побледневший Науменко.

В эту минуту Зина открыла дверь. Со всего размаха ее ударил по лицу рослый мужчина. Зина сразу ничего не поняла. Кто он такой? Она подскочила к кровати и собой заслонила ребят. Гестаповцу было не до женщины. Ему приказано схватить Науменко. Заметив лестницу, ведущую на чердак, раздраженно скомандовал: «Оцепить дом!»

А Николай выбрался на крышу, перевел дух и прыгнул вниз.

— Хальт! Руки вверх!

Николая схватили, заломили руки назад.

— Смотри, какой верхолаз! — с этими словами верзила ткнул Николая ногой в живот. Сперло дыхание, но он остался стоять.

Немец плюнул в бледное лицо Николая. Плевок пришелся в щеку. Поворотом головы Николай стер его о плечо.

— Может, порадуешь нас, скажешь, кто с тобой в компании? А? Тут это сделать лучше, ведь при нас нет всех инструментов. Ну? Молчишь? Вперед! — властно крикнул немец.

В ту же ночь Николай предстал перед другим гестаповцем. Рукава у него были засучены, сквозь большие роговые очки проглядывали серые глаза.

— Назови имена сообщников, — потребовал он. — Молчать не рекомендую!

Науменко не открыл рта.

— Развяжите ему руки! Закуришь? Пока не поздно, образумься, иначе покараем так…

— Всех не покараете, — раздраженно бросил Николай.

— Повтори!

— Я вас ненавижу!

— Ах ты, скотина! — гестаповец в бешенстве подскочил к Николаю и наотмашь ударил его по лицу. Потом схватил чернильницу и ею стал бить по голове. Еще и еще…

Три дня и три ночи длился жесточайший допрос. Но ни выкрученные руки, ни выбитый глаз, ни тяжелые побои на теле не сломили Науменко. Он выстоял. Его выволокли в тюремный двор на расстрел. Николай еле поднял окровавленную голову. С побелевших уст сорвалось:

— Будьте прокляты! Навсегда!

…Все утро и весь день Зина не знала о судьбе мужа. Она пыталась обстоятельно разобраться в ночном происшествии. Почему дома не сделали обыск? Какие признания требовали от Николая? Но ответа на эти вопросы так и не находила…

Утренний солнечный луч заглянул в окно, осветил на стене семейную фотографию. Зина посмотрела на нее и разрыдалась. Но вдруг мимо окна промелькнула фигура. В дверях остановился мужчина. Красный нос, одутловатые щеки, темные усы, из-под шапки — растрепанный чуб.

— Что вам нужно? — испуганно спросила она незнакомца.

— Науменко?

— Да.

— А где твой муж?

— Его сейчас нет дома.

— Жаль.

Чубатый протяжно свистнул. На пороге показалось еще трое таких же неприятных типов. Они плотно закрыли за собой дверь. Дети заплакали. Зина подбежала к ним, стала успокаивать.

— Водка есть? — рявкнул присадистый.

— И кушать. Да побольше! — визгливо требовал длинношеий с рассеченной губой.

— Вон лежит хлеб и ломтик сала, хотела дать детям, но, раз голодные, возьмите.

Чубатый прошелся по комнате, остановился и резко повернулся к Зине.

— Вижу, тебе живется неплохо на нашей земле! Верно? Нравится здесь? — он громко кашлянул и пристально посмотрел на беззащитную женщину, к юбке которой прильнули притихшие дети.

— Ты учительница?

— Да.

— Детей богу молиться учишь?

— Нет.

Зина догадалась, с кем имеет дело.

Чубатый кивнул молодому, веснушчатому. Тот без слов понял атамана. Мигом подался из дома, а через несколько минут возвратился с литром самогона.

— Погреемся немного, а то что-то очень скучная компания. Ха-ха-ха… А ты, — бросил он в сторону Зины, — слышишь?.. Накрой стол, гостей принимай. Да, смотри, борони боже, если плохое задумала!

Повинуясь приказанию, Зина хлопотала возле стола.

— Ты откуда родом? — спросил ее чубатый.

— С Полтавщины.

— А чего тебя сюда занесло?

— Разве мне, украинке, сюда запрещено приезжать?

— Эге, милочка, так ты же советка… Разве ты поймешь наши души?!

— Таких, как вы, к сожалению, я плохо понимаю… И скажу, если позволите. Как же вас понимать, коли Родиной не дорожите. Не без вашей помощи Гитлер Украину захватил. А теперь украинский народ вместе терзаете… — Зина прямо посмотрела в заискрившиеся недобрым огоньком глаза предводителя. Но это не испугало ее. Забыв о нависшей опасности, она пылко доказывала, что все украинцы вместе, именно все вместе, должны изгонять врага с родной земли.

Чубатый сидел, облокотившись о стол. К его выражению лица привыкли приспешники, они подскочили к Зине, но заметили знак «не тронь». А Зина продолжала:

— Не сердитесь, правду говорю. А теперь чего добиваетесь, а? Хотите, снова на мужиков посадить кулацких пауков? Да?

— Ну что ты в атом деле понимаешь! — с ноткой угрозы процедил чубатый. К нему наклонился длинношеий:

— Кончать?

— Подожди, пусть погомонит. — Встал, громко крикнул: — Хлопцы! Выпьем по чарочке?

В стаканы полилась зеленоватая жидкость. Крякнув и расправив усы, чубатый, а по его примеру и остальные лихо опрокинули содержимое. Ох, и хороша же самогонка!

Пришельцы с удовольствием уминали хлеб с салом.

— Ну чего с ней панькаемся? — не унимался длинношеий.

— Подожди, Роман, куда она денется.

Чубатый вплотную подошел к Зине, сощурил глаза.

— Жаль, что ты советка, стерва, а баба ты приметная! Грудь-то какая!.. — и попытался обнять Зину. Она отшатнулась. Мальчик, уцепившись за юбку матери, упал. Раздался детский плач.

— Замолчи, сучий сын! — зло крикнул присадистый и с размаху ударил кованым сапогом мальчика по голове.

Испуг перекосил лицо Зины. Она упала на пол и прижала к себе вздрагивающее тело ребенка.

— Лёшенька… Лёшенька… — застонала женщина.

Но грубые руки оторвали ее от остывающего трупика. Зина увидела, как верзила схватил старшего сына за ноги, опрокинул вниз головой.

— Варвары, что делаете?! — во все горло кричала обезумевшая мать. Чубатый с помощью своих сподручных затянул ее в другую комнату, и она не увидела, как ее ребенка раскачали и с силой ударили головой об стенку. По комнате разнесся гулкий звук, слившийся с предсмертным хрипением малыша.

Зина кричала, царапала звериные морды головорезов. Глаза ее стали безумными, казалось, они вот-вот выпрыгнут из орбит, волосы растрепались. Зина лишилась разума…

Надругавшись над обморочной женщиной, ее бросили на пол, повернули вниз лицом и дважды выстрелили в затылок.

Глухим голосом чубатый распорядился:

— А ну, дружки, посмотрите, чем в этом доме можно поживиться. Может, что с собой возьмем?..

В полдень на квартире Паши Савельевой собрались Наташа Косяченко и Шура Белоконепко. Вспоминали школьные голы, своих учителей, любимых поэтов.

— Стихотворение «Ленинцы» Владимира Маяковского будто бы написано о нас, — сказала задумчиво Паша. Она встала, откинула голову и с воодушевлением продекламировала:

Подруги говорили о разбитых войной надеждах, о том, что в условиях фашизма человек перестает себе принадлежать. Свастика сковывает все его существо, честь, достоинство, право любить, желать…