— Эк, воды-то сколько, батюшки-светы! — Удивлялся Куклев, всю жизнь проживший где-то в глухой удмуртской деревушке.
— Много воды. На то и море, — ответил я ему.
— А что, если ноги мне сполоснуть в ней, а, командир?
— Полощи. Холодная больно.
— Я чуток. — Куклев подвернул засаленные штанины ватных брюк, вошел в воду. — Холодная, мать честная! — Куклев отдернул ногу, направился к костру, который мы успели разжечь на лужайке с уже проклюнувшейся зеленой травкой.
Наш костер горел на славу. Сохли шинели и портянки, сохла и отлетала ошметками глина с рукавов телогреек и с брюк.
— Привет пехоте! — К костру подошел Сашка Маслов. Радист. Опять улыбался на все «тридцать два», из-под заломленной на макушку шапки выбивались отросшие волосы.
— Проходи, артиллерия, присаживайся к нашему огоньку.
— Пошли к нам, на батарею, трофеями угостим.
— А далеко вы?
— Да рядом. На прямой наводке у берега стоим.
— А ну, Алексей, сходи. Попробуем трофейных харчей.
— Это мы враз. Это мы мигом. — Сивков обрадованно начал наматывать успевшие просохнуть портянки.
Мы простояли на берегу до вечера. Уже в сумерках пришел наш новый командир взвода, приказал собираться и идти к приморскому шоссе, в район дачного поселка, где оборонялись вчера.
Построившись в колонну, взвод двинулся в указанном направлении. В Кенигсберге еще шел бой, над ним по-прежнему висели облака дыма, в который все ныряли и ныряли наши самолеты. Теперь он находился от нас справа.
Мы полагали, что нас перебрасывают на другой участок фронта, может быть, туда, в самый центр Кенигсберга, а оказывается, полк отводили на отдых.
Войны кончаются и так.
Который день мы идем? Пятый или шестой? Кажется, все-таки пятый. Жара стоит изнуряющая. Кругом выжженная солнцем пустыня, хотя официально эта часть монгольской территории называется степью.
Рядом со мной, звякая медалями на выгоревших ленточках, идет младший сержант Сивков — командир второго отделения.
Замыкает колонну взвода Куклев. Больше во взводе никого из старичков не осталось. Остальные все — молодежь двадцать седьмого года рождения, народ не могучего сложения.
Исключение, пожалуй, составляет лишь Топчий, который идет следом за мной шаг в шаг. Он с Западной Украины, пастух. Рослый, жилистый, силушкой тоже не обижен.
А идем мы в какой-то район трех колодцев, где-то за городком Тамсаг-Булак. Где он, этот городок, знают только наши командиры, имеющие топографические карты.
Четыре месяца назад, встретив Победу на берегу залива Фриш-Гаф, мы думали, что войну закончили, и Куклев уже подумывал, когда его отпустят домой, но оказалось, закончили только одну и скоро предстоит начать вторую.
День Победы мы встретили в лесу под Инстербургом пальбой из автоматов и карабинов. Затем был праздничный обед на лесной поляне, а наутро уже занимались «охотой» за досками, скобами, гвоздями, проволокой, за всем, что может понадобиться для устройства где-то в безлесном районе.
— Не иначе, братцы, на японца пойдем, — высказал предположение Куклев.
И оказался прав. Через две недели мы выгрузились из эшелона в Чойбалсане, получили пополнение и вот «идем на японца».
Соль разъедает кожу на лицах, от пота гимнастерки побелели и хрустят, режут плечи ремни вещмешков и автоматов, хомутами давят грудь скатки шинелей, а солнце, как назло повиснув недвижимо над нашими головами, палит немилосердно, будто хочет выжечь нас, как эту траву на жесткой, каменистой земле.
— Алексей, сколько там набрякало? — спрашиваю у Сивкова.
— Без двадцати, — отвечает он не оборачиваясь. Кожа на лице Алексея шелушится, губы потрескались, брови стали белыми, как клочки ваты.
Без двадцати — это значит, что до привала идти еще двадцать минут. Алексей называет только минуты, часы нас не интересуют. Через двадцать минут будет ровно двенадцать — время большого привала. Мы будем обедать и отдыхать до трех часов дня, чтобы не идти по самому пеклу.
Мимо нас, обдавая пылью, катят артиллеристы. Везет же людям! Сидят на ящиках, свесив ноги. Правда, и артиллеристы едут не все. Машины нагружены снарядами, места всем не хватило, и управленцы, например, идут пешком. Вчера на привале во время раздачи воды видел Сашку Маслова. Веселости в нем поубавилось.
— Бат-тальон, стой. Рота, стой!
Наконец-то! Бросаем на землю вещмешки, скатки, автоматы и со всех ног бежим к резиновым резервуарам, где раздают воду. Она солоноватая, отдает резиной. Вытягиваемся в цепочку, подставляем котелки. Воду выдают в присутствии старшин по списку.
Сущее наказание: видеть перед собой воду в огромном резервуаре и не сметь подойти к нему, зачерпнуть котелком и напиться «от пуза»! Пройдет три десятилетия, прежде чем я узнаю, что целая общевойсковая армия получала столько воды, сколько по обычным нормам ее должен был бы получить лишь один стрелковый полк тех лет.
Подходит наша очередь. Один за другим подставляем котелки, получаем свою порцию воды. Сколько глотков можно выпить сразу? Только один. И после еды — два. Остальное должно быть во фляжке. Это на дорогу, вплоть до позднего вечера, когда придем на следующий пункт водного довольствия.
Старшина приказывает отправляться на кухню за обедом. Но есть не хочется, нет. И чтобы не растерять остаток сил, идем к пышущей жаром кухне, около которой толкутся одуревшие от жары повара.
Наскоро хлебаем борщ из сушеных овощей, съедаем гороховое пюре с салом, разуваемся и валимся на горячую, усыпанную крохотными острыми камешками землю. Еще раз оглядываю своих подчиненных, убеждаюсь, что ни один из них тайком не прикладывается к фляжке, накрываю лицо пилоткой и подставляю всего себя солнцу. На, пали! Все равно от тебя негде укрыться.
В три часа пополудни — подъем. Мы обязаны отшагать свои тридцать пять километров в сутки, десятую часть всего маршрута. Очередной пункт водоснабжения ровно на той отметке.
Идем с короткими привалами часов пять. На каждом — два глотка воды, десятиминутный отдых и — вперед.
С нетерпением ждем ночного привала: тогда можно выпить всю воду, что осталась во фляжке. Но в эту пору на мои плечи, как временно замещающего командира взвода, ложится новая забота — сторожевые посты. Я должен менять часовых через каждый час, ровно по сивковским танковым, которые он выменял на что-то еще там, под Кенигсбергом.
Сегодня вторым на пост должен был заступить Топчий, но его в отделении нет.
Бужу Алексея.
— Не знаешь, где Топчий?
— Так ведь ты его командир...
— Тоже мне остряк. Вставай, пошли искать. Может, заблудился.
— Где ему заблудиться, — бурчит Алексей, — когда шагу не шагнешь, чтобы не наступить на кого-либо.
Алексей прав. Где тут блудить, не лес кругом. Неужели Топчий умышленно затесался в другую роту, чтобы не нашли его? Нет, не похоже на Топчего.
Идем искать вдвоем, поставив на пост Куклева. В едва приметной ложбинке замечаем группу людей с электрическими фонариками в руках. Подходим ближе, останавливаемся вблизи свежевырытой ямы. В ней кто-то есть. Из ямы вылетают комья земли, слышится надсадное дыхание уставшего человека.
— Что тут делают? — спрашиваю старшину-сапера с фонариком в руке.
— Воду ищут, — нехотя отвечает тот.
Подхожу к краю ямы и вижу Топчего. При свете карманных фонарей он углубляет яму, начатую, очевидно, кем-то другим. Голый по пояс, он с силой вонзает лопату во влажную глину, нажимает на нее ногой и выбрасывает грунт наверх. Его сильное, словно сотканное из одних мускулов тело при неярком свете фонарей кажется бронзовым, фарфоровыми полосками сверкают на потном лице зубы.
— Напрасно стараешься, парень, — говорит старый солдат-сапер. — Нету тут воды. Мы ее насосом вот такусенькой струйкой из самой преисподней достаем. До утра всем по фляжке накачаем.
— Та як же так нэма воды, дядько? Ось, дывиться, — Топчий бросает лопату, протягивает саперу пригоршню влажной глины. Руки Топчего дрожат, по лицу струится пот, в коротко остриженных волосах застряли комочки глины.
Сапер не соглашается. Топчего сменяет кто-то еще из охотников, яма становится все глубже, а воды все нет. Убедившись в бесплодности своей попытки, Топчий поднимает с земли гимнастерку, ремень.
— Топчий, ты почему здесь?
Услышав мой голос, солдат вздрагивает, подходит к нам.
— Ты почему ушел без разрешения?
— Та воды ж хотел трошки... Не соби, а всем. — Он тяжело вздыхает раз, другой и вдруг опускается на землю. Ноги уже не держат это сильное, красивое тело. — Товарищ сержант, дайте глоток воды, а потом робыть зо мною, що знаете...
В район трех колодцев, невдалеке от реки Керулен, мы приходим на одиннадцатые сутки. Приходим все. Даже молодые солдаты оказались людьми с завидной волей, жилистыми, как сказал про них Куклев.
