В толпе пробирался мужик, ступал грузно, тяжко, будто вместо обуви на его ноги были нацеплены чугунные утюги. Лех вздрогнул. Сходство его самого с неизвестным, из толпы, мужиком было так сильно, что ему показалось на миг — он глядит в зеркало. Он ощупал себя. Белый цивильный костюм на месте. Короткая модельная стрижка. На пальце золотой перстень, в кармане — золотой портсигар. Даже и не скажешь, что этот парень побывал в пекле Войны. А тот?! Мужик остановился, глядел в застекленные, переливающиеся светом, как вода в водоеме, двери, закусив губу до крови. Его лицо, как и лицо Леха, было все напрочь изрезано шрамами. На его голове, так же коротко стриженной, торчала дурацкая кепчонка, на ногах мотались истрепанные военные сапоги, из-под потертой кожаной куртки виднелась военная же рубаха — гимнастерка. Мужик стоял, глядел, как в стеклянные двери бежит, вливается, ломясь, тряся руками, выкрикивая что-то и плача, безумный народ, по макушку окунувшийся во внезапное горе. Вынул из кармана куртки сигарету. Лех напряженно смотрел, как он подносит к сигарете зажигалку — совсем его, Леха, жестом; как быстро закуривает, как, глубоко затянувшись, отрывает сигарету ото рта.
— Черт подери, она, наверное, погибла.
Лех услышал эти слова. Кто это сказал?! Перед его глазами потемнело. Мужик сказал это его голосом. Или ему почудилось. Голос звучал сухо, буднично и бесстрастно, как у судьи на допросе. Вокруг них ревело и выло море людей.
И все исчезло. Крики, плач, вой, ор, звон и клекот ожидальных микрофонов. Звуки провалились как сквозь землю, будто кто ножом, как голову от селедки, отрезал их от слуха. Они оба, Лех и неизвестный мужик, стали сдвоенным островом молчанья. Лех безотрывно глядел в лицо чужого мужика, читая там свою летопись: от безумья воевать до безумья любить, от царственного любованья собой до смертного презренья к самому себе. Он видел, как тот, стоя прямо против него, его не видит, а продолжает глубоко, отчаянно, нервно затягиваться, словно пытаясь насытить себя табаком под завязки, вбить, вколотить в себя табачную отраву, набить себя едким дымом, как подушку — гусиными перьями: ну, затянись еще, раз, другой, третий, чтобы унять Ад, боль, ужас. Лех проследил за путешествием его сигареты в крепко сжатых прокуренных пальцах — от угла сведенного рубцами рта до окоема вокзальной тьмы, куда летел бездумно стряхиваемый пепел. Острый глаз уцепил буквы по ободу сигаретной скрученной бумаги, и Леха будто подбросило мощным разрядом тока. Он весь подался вперед. Потом, сощурясь, отступил в тень, чтобы курильщик чего не заподозрил — эка, стоит лощеный хлыщ в белоснежном смокинге, плащ перекинут через локоть, и пялится на бродягу в военных шмотках. На военном кладбище, что ли, сапоги-то отыскал.
На сигарете, уже наполовину искуренной проходимцем, красным карандашом была начирикана самодельная, корявая надпись. Лех узнал бы ее из тысячи. Надпись смешно и кроваво горела уже у самых губ мужика. Она гласила: «КАРМЕЛА».
Отель в Париже ничем не отличался от отеля в Армагеддоне. Он побаловался горячим душем, повалялся на пахнущих лавандой крахмальных простынях. Во Франции первыми изысканные европейцы, сибариты, стали крахмалить простынки. Бедная его, милая Азия. Там бурятки спят на мешковине; там простые китайцы сооружают себе матрацы из рогожи и набивают их листьями пахучего верблюжьего хвоста, чтобы от дурманных ароматов человеку снились сладкие сны. А богдыханы всегда спали на шелковье. С шелками у богатых всегда все в порядке.
Отдохнув пару часов, он принялся звонить. Нежный женский голосок на другом конце провода известил его о том, о сем, и он с ходу запомнил сведенья. Как это здорово, что его лишь изрезало осколками, а не контузило серьезно. У людей и память отшибает. И дар речи они теряют. Ему просто крупно повезло.
Девушка сказала; он ей ответил. Улыбка свела губы контрактурой. Он не умеет улыбаться. Он не умеет льстить, лебезить. Он не светский человек. Зачем генерал Ингвар выбрал его для того, для чего выбрал?!
Выбежав на улицу, он поднял руку, и перед ним затормозил блестящий, лаковый стильный мерседес. Ах, Россия, наши телеги, наши оглобли. Наши гаубицы, что надобно перевозить на колченогих строительных тачках или лошадиных двуколках. Наши — дивные — тяжелые — пыльные насквозь — терпко пахнущие землей и грязью и золой и горечью — мешки с картошкой. Он скривил рот в подобье очередной улыбки: за рулем сидела молоденькая девушка, почти девчушка, коротко стриженная, косая челочка черным ласточкиным крылом легко ложилась на лоб, губки, намазанные дерзко, по-парижски, пошлым «сердечком», дрогнули и вспыхнули, и карминная помада отблеснула жирно, кроваво в свете непогашенного ночного фонаря. Утро занималось над Парижем, рассвет заливал золотой водой Монмартр, бесчисленные лестницы, скатывавшиеся с вершины холма к подножью.
— Куда месье желает? — Черноволосая девчушка показала зубки. — Месье едет по делу или… хочет отдохнуть, покататься?..
Ого, проституточка с собственной каретой. Да брось ты, Лех, ты сразу уж и думать плохо. Гляди, какая славная девочка, и зубки перламутрово блестят. Он ощутил внезапный позыв острого, сладкого желанья. Этот прелестный, сказочный город, как корабль с парусами, надутыми душистым ветром… Там, в Азии, зима и Война, а здесь… Он вцепился в ручку дверцы, властно протиснулся в машину, сел. Глаза девушки и мужчины скрестились.
— Я еду по делу. Но вы меня, конечно, подождете, когда я дело закончу. И тогда, если вы будете так благосклонны, мы пообедаем вместе.
Черненькая ласточка закусила зубами губу.
— Tres bien!.. — Похоже было, предложенье пришлось ей по вкусу. — Утро началось отлично, месье!.. И я вас поздравляю…
— С чем?.. Разве сегодня престольный праздник?.. День святого Винсента, праздник вина?.. да, он зимой должен быть, этот ваш французский праздник…
— …со мной, — заключила она совсем уж озорно и тронула руль. Она поздравляет меня с собой, не так уж худо. В это утро в Париже ему все казалось праздничным и солнечным — и лица девушек, и стук голых зимних веток в голубизне неба, — гляди-ка, здесь уж набухают почки, вот-вот выбрызнут зеленые капли листьев.
Машина стронулась с места, плавно набрала скорость. Он с удовольствием глядел на девушку. Красивая девушка, бокал вина, ломоть сыра. Тюльпан в петлице. Голуби, сыплющиеся с небес на белые длинные бутыли куполов Сакре-Кер, на свежеподстриженные нежные газоны рядом с нарядной бешено вертящейся каруселью. И негры ходят фертом близ карусели, взбрасывают в воздух надувные шары, жонглируют красными мячами. И девочка едет на пони, заливаясь смехом, звеня, как колокольчик. Здесь весна. Зимней Войны нет. Она приснилась. Она — лишь в сводках радио. Лишь в перекошенных лицах дикторов, то и дело объявляющих по мировым телеканалам, где и когда и что разбомбили, сколько жертв, сколько потерь. Он не боялся потерь. Он не боялся смерти. Эта щебетунья — что знает она о смерти? Небось, дочка парижского магната. Машина будь здоров, последняя модель. И шубка на ней, коротенькая и широкая, из серой норки, — явно от Версаче. Aute couture.
Он поглядел на часы. До встречи с русским послом в Париже оставалось ровно полчаса. Полчаса счастья, беспричинной радости, катанья по красавцу-городу; может быть, если повезет и очереди не будет, — беглый, мимолетный petit-degeuner на воздухе, в бистро. Черненькая птичка косо и быстро глянула на него. Ее левая рука спокойно, вальяжно лежала на руле. Правая скользнула в карман. Хочет закурить, лениво подумал он, дай-ка я ей сам предложу.
Он не успел и слова вымолвить. На него глядело черное, пустое дуло. Девчонка, продолжая вести машину левой рукой, правой сжимала маленький изящный смит-вессон, держа револьвер рядом с ухом Леха.
— Ты думал, — выцедила она на чистом русском языке, не убирая улыбку с губ, — что ты вольный казак?.. Ошибся, парень. Мы за тобой следим с обеих сторон. Ты в клещах. Сейчас все зависит от тебя. От того, умен ты или глуп. У тебя пакет с собой?
— Ты знаешь о его содержимом? — Лех опалил ее глазами. — Ты знаешь?!..
— Какой же ты нервный, парень, — пташка слизнула с губы блестку помады. — Нравится моя помадка?.. Что так пялишься на мои губки?.. Это отличная помада, я купила еще в Армагеддоне, и здесь, у Андрэ, тоже запаслась. Новый выпуск. «Голубка» называется. Помадка госпожи Ленской. Не знаком с такой дамочкой случайно?..
Ее глаза, ее губы хохотали. Машина бесшумно скользила — уже по бульвару Монпарнас. Она везла его точно на встречу, в дом на углу бульвара Распай. Он и во сне мог бы пересказать карту Парижа.
— Опусти револьвер. — Он нашел рукой ее колено под рулем, сжал. — Не надо играть со смертью, малышка. Я с ней уже наигрался на Войне. И тебе не советую. Играй лучше в куклы. Или в помады. Можешь и в мужчин поиграть, только тебе еще рано.
Она резко тормознула, машина взрыла пыль колесами, как конь — копытами — землю.
