В строю засмеялись.
— Давно воюете? — спросил Батов, стараясь не обращать внимания на смех.
— Давно-о. От самого Днепра вместе топаем. И ранены вместе были.
— Награждены?
— А как жо — и наградили нас вместе.
— Где награды, почему не носите?
— А кто жо их за нас носит? — сделал обиженное лицо солдат. — Ординарцев-то у нас нету. Сами в карманах и носим.
— Почему в карманах?
— Да ведь потерять можно, ежели на груди-то носить. В бою я, как зверь, про все забываю...
Батов понял, что с этим балагуром сколько угодно можно говорить, и повернулся к следующему в строю.
— Сержант Оспин, командир второго расчета, — сдержанно, с достоинством ответил невысокий сержант. Чуть приподнятый упрямый подбородок и твердый умный взгляд задержали внимание Батова. На груди исстиранной добела гимнастерки красовались медаль «За отвагу» и черная матерчатая полоска.
«Контужен», — отметил про себя Батов.
— Грохотало, строй роту! — послышался из-за палаток хрипловатый голос Седых.
Батову пришлось прекратить знакомство. Он приказал «надеть шинели в рукава», взять оружие и повел свой взвод в ротную колонну.
Солдат, шедший за Оспиным, завернул тело пулемета пустым вещмешком, лямки болтались впереди.
— Подберите лямки, товарищ солдат! — крикнул Батов и подбежал к нему, помогая замотать их.
Солдат недовольно посмотрел на командира и, шепелявя и окая, проворчал:
— Чать, мы из Пензы, порядки-ть знаем. Сам подверну, няньку мне не надо.
Этот по-медвежьи скроенный человек был Крысанов. Ему, видимо, перевалило за сорок. Только вчера он пришел в роту из фронтового госпиталя.
— Младший лейтенант Батов! — крикнул Грохотало. — Командир роты приказал вам немедленно получить личное оружие.
Батов не заставил себя ждать: какой же он фронтовик без оружия?
Грохотало, прохаживаясь возле строя роты, придирчиво осматривал снаряжение. Подносчика Кривко из второго взвода он окинул недоверчивым взглядом, взял у него коробки с лентами, взвесил в своих руках.
— Заряжены, командир, — натужно прохрипел Кривко. — Больше не подведу, верь мне.
— Подводил уже! — отрезал Грохотало. — Таких, как ты, проверять надо на каждой минуте по два раза, чтоб свинью не подложили. Смотри за ним, Оспин, — обратился он к командиру расчета.
— Ну-ну, командир... Кто старое помянет... — попытался отшутиться Кривко.
— Прекратить разговоры в строю!
Грохотало спокойно выдержал угрожающий взгляд Кривко и, убедившись, что ленты снаряжены патронами полностью, отдал ему коробки.
Если говорят, что простота хуже воровства, то жалость иногда оборачивается жестокостью. О Кривко и раньше знали, что он способен сыграть злую шутку или настоящую подлость подстроить. Но с неделю назад, уже на пути к Данцигу, на привале Кривко украдкой разрядил ленты в обеих коробках, чтоб легче нести было. Для виду сверху оставил патронов по пятьдесят — легко и для других незаметно.
На беду полк попал под перекрестный огонь двух группировок гитлеровцев. В самый напряженный момент боя пулемет Оспина замолчал. Расчету пришлось обороняться автоматами. Наводчик, когда перебегал с «максимом» в укрытие, погиб. В горячке Оспин чуть не пристрелил Кривко на месте, — да не поднялась рука на своего. Потом собирались предать Кривко военно-полевому суду — опять пожалели. Как всегда в таких случаях, рассудили: погибшего не вернешь, а еще одного погубишь. Так и отделался этот непутевый человек пустяковым наказанием, усвоив, что люди вокруг — добрые...
Грохотало приказал Крысанову снять вещмешок с тела пулемета и нести оружие без всякой обертки.
— Чегой-та командиры какие-т разные, — ворчал Крысанов. — Один хотел помочь завёрнуть, другой развёрнуть велит...
Грохотало ничего не ответил солдату, а сам подумал: «Ваш командир еще в пеленки прикажет замотать пулемет!»
И, словно оправдывая свою горячность, пояснил:
— В бою, может, некогда будет развертывать эти тряпки.
Седых и Дьячков быстро шли к роте. Грохотало выровнял строй, подал команду «смирно!», сделал два строевых шага, щелкнул каблуками начищенных сапог и четко доложил о готовности роты.
Он был из тех военных, что не тяготятся выполнением уставных требований даже в мелочах. Все делал с удовольствием, лихо, может быть, немного любуясь собой. И не только Седых, но и солдаты гордились выправкой своего командира, многие старались походить на него.
Высокий и стройный, всегда подтянутый, Грохотало в любых условиях фронтовой жизни находил возможность следить за собой. Черный залихватский чуб венчал его смуглое удлиненное лицо и всегда был виден из-под пилотки настолько, насколько считал нужным его обладатель. И не погоны со звездочкой — они у него были чистыми, даже без сержантских лычек, — а прямо-таки щегольская стройность и выправка, внутренняя собранность выделяли его из среды солдат.
Грохотало в роту вернулся месяц назад. До этого лежал в госпитале. Туда уехал младшим лейтенантом, вернулся — солдатом.
— За что? — спросил его при встрече Седых.
— Одного майорика со второго этажа в окно направил...
— За что? — повторил Седых.
— Чужую славу хотел присвоить, подлюга. Одному капитану прислали ордена из части, а он к тому времени умер. Так тот майорик решил их приголубить. Судили мы его всей палатой, а я приговор привел в исполнение. Мне больше всех и досталось.
— А майору?
— Ордена отобрали... Судом чести грозились, да оставили до выздоровления: руку сломал он, приземлился неловко...
В роте Грохотало остался взводным, хотя и был разжалован.
Стрелковая и пулеметная роты составляли боевую группу, срочно высланную в тыл, где неожиданно объявился противник.
Лес окружал роскошную виллу со всех сторон, расступаясь лишь небольшим кругом около здания и подсобных строений. Слева по неглубокому оврагу струился ручей со светлым песчаным дном и мелкой галькой по берегам.
Над оврагом свистели пули, рвались гранаты, летели щепы и ветки, отбитые пулями. Захлебываясь, лаяли пулеметы и автоматы.
Стекла, еще кое-где уцелевшие в окнах верхнего этажа, отражали утреннее солнце, слепили глаза, мешали целиться.
Сержант Оспин, лежа за пулеметом, наблюдал за крайним окном нижнего этажа и на малейшее движение в проеме отвечал очередью. Рядом, прикрытый от противника стволом толстой сосны, лежал Крысанов. Весь облепленный рыжими иголками, он смахивал на старого медведя, неуклюже ворочался, направляя пулеметную ленту.
Справа от Батова вел огонь первый расчет. Чадов держал под огнем парадные двери.
— Слышь ты, сержант, а чего это с верхнего этажа не стреляют? Вниз, поди-ка, спустились, а? — спросил один из Чуплаковых.
— Чего — вниз, глянь-ка, вон против окна кто-то шеперится.
— Правда! Вон там! Хлестни-ка туда.
Чадов присмотрелся к верхнему окну и, хотя там никого не было, дал длинную очередь.
— Что вы делаете?! — взревел Батов.
Не закричал, а именно взревел, не узнав своего голоса и не поверив, что его голос может оказаться столь громким. Его юношески миловидное лицо страшно и неестественно перекосилось, так что Чуплаков-подносчик, сразу сникнув, дернул за рукав Чадова — пулемет замолк.
Фрамуга окна, сверкнув мелкими осколками, шлепнулась у подъезда.
— Вы что, ослепли? Там — наши! — продолжал кричать Батов.
— Вот те штука, Милый-Мой, — удивился один Чуплаков.
— Да как они туда попали, Боже-Мой? — вторил ему другой.
Лицо Батова загорелось, будто припекли его каленым железом. Он понял свою оплошность. Ползком приблизившись к расчету Чадова, объяснил солдатам, что следовало объяснить до начала боя и что знал сам.
В этой вилле поздно ночью остановился штаб нашего корпуса, а в подвале беспечно спало более полусотни гитлеровцев, оставшихся от какой-то разбитой части. Наши, утомленные боевым днем, не проверили всех помещений и тоже спокойно расположились на ночь.
Утром противники обнаружили друг друга, завязался бой. Поблизости оказалась еще одна группа немцев. Она-то и помогла фашистам занять первый этаж и потеснить наших на второй.
Когда подошла боевая группа шестьдесят третьего полка, гитлеровцы, что находились вне здания, успели отойти в лес. Тем, кто остался в здании, некуда было отступать, но и сдаваться они не хотели.
Пострадал ли кто-нибудь из своих на втором этаже — неизвестно. Однако Батову было не по себе от сознания допущенной ошибки. Он тут же решил пробраться по цепи и растолковать солдатам, что к чему. Делая короткие перебежки, Батов почти наткнулся на Седых: тот из-за бугорка наблюдал за ходом боя.
— Ну куда тебя несет, милый человек! — сердито закричал Седых.
