— Дай сюда флягу!
Кривко безропотно отдал посудину и продолжал:
— А что судом-то меня стращали, тюрьмой, дак это не ново. Кому тюрьма, а мне — мать родна. Я их, тюрьмов-то, перевидал столько, сколь другой, поди, рубах не переносил на своем веку в мои-то годы.
Хмель его разбирал или с какой-то целью, но он явно бахвалился нелестным своим прошлым.
— Сколько тебе лет, Кривко?
— От роду считаю я себе — двадцать четыре года, а ежели по судимостям сосчитать — тридцать два наберется
— Это как же? — удивился Батов и тоже присел к костру по другую сторону. — Выходит, за восемь лет до рождения в тюрьме оказался!
— Нет. Первый раз сел, как и полагается в шешнадцать лет. Сразу мне пятерку всунули. Потом собрался бежать, начальничка ножичком пощекотал — червонец добавили. Вот так и пошло. Дадут срок — убегу, а то и там, на месте, добавлю. Всего-то и насобиралось столько... Я ведь и тебя мог пощекотать в затылочек.
— Не пугай: не боюсь.
— Да знаю я, что не боишься. За это и полюбил я тебя... Дай, командир, глотнуть чуток. Я ведь из милости прошу. Захочу — все равно напьюсь.
— А если я тебя арестую? — спросил Батов и налил в крышечку глоток спирта.
— Да не связывайся ты со мной, с дураком. Ра́зи меня теперь исправишь! — Кривко жадно выхлебнул спирт, поморщился, провел кулаком по губам. — А хорошо было: ты начальничка и облаешь, ты ему и в зубы дашь, а то и на тот свет отправишь, тебе все одно — десятка, больше не давали. Уголовники мы, несознательные. А уж начальник тебя берегет пуще глазу, потому как он за тебя отвечает, а ты за него — нет.
— А теперь понял, что здесь порядки не в твою пользу?
— Как не понять! В первую очередь об этом проведал. Да ведь на свободе-то все лучше, хоть как. Страсть дорожу свободой!
Батов догадывался, чего стоят россказни о свободе этого жителя тюрьмы, но делал вид, что соглашается, и продолжал расспрашивать:
— Родственники у тебя есть?
— Были. Все как полагается: мать была и отец был. Еще сеструха младше меня была, в школе училась... Да ведь теперь уж лет семь, поди, или больше от них никаким слухом не пользовался. Писем-то не писал я им. Ну, и потеряли они меня, забулдыгу. Может, за упокой поминают. Не знаю...
— Так зачем же ты нахватал этого «добра»? — удивился Батов.
— А подумать хорошенько, дак и сам не знаю зачем. По привычке, пожалуй: хватай, что даром дается.
Батов поморщился, как от зубной боли. Взглянул на часы, поднялся и приказал Кривко идти спать.
— А баклажечку-то как же, товарищ командир? Она ведь у меня одна и на мне числится.
Батов повертел баклажку в руках, отдал. Пообещал:
— Если утром будешь пьян — арестую.
Кривко отправился восвояси, а Батов, посмотрев на небо, заметил, что оно хмурится. Было холодно и казалось — вот-вот брызнет дождь или пойдет снег.
Он залез в палатку, пристроился с того края, где, подтянув к подбородку колени, спал Грохотало. Потолкал его — не помогло. Втиснулся в угол, набросил шинель.
В голове роились мысли, не давали успокоиться. Еще днем Кривко казался ему таким же солдатом, как и все. Только взгляд желтых колючих глаз какой-то мрачный. А теперь попробуй в нем разберись! Чем жил этот человек на свете двадцать четыре года? Что он знает и что может вспомнить, кроме своих грязных дел и лагерей, где провел всю жизнь?
Ни в училище, ни по дороге на фронт ему не приходила в голову мысль о таких людях. Он просто забыл о их существовании. Однако Кривко и подобные ему люди существуют и, как от них ни открещивайся, — живут да еще считают, что неплохо живут. Как с ними быть? Кто знает, что взбредет в голову этому бандиту завтра?
Потом Батову припомнился первый бой... Словно перепутанные кинокадры замелькали перед его прикрытыми глазами. Вот заклубился дым, пронизанный светлыми солнечными нитями. Дым все густел, становился матово-черным, неподвижным, будто застывшим, а на его фоне появились белые мухи. А Батова словно какая-то неведомая сила потянула назад от этого замерзшего царства и бросила в мягкую черную пропасть...
Проснулся он оттого, что кто-то больно придавил ногу. Открыл глаза. Борт шинели около рта побелел от инея.
— Вот она, матушка, и за границей от нас не отстает, — послышался снаружи голос Седых. — Это зима нас напутствует, на Данциг благословляет.
Из открытой палатки виднелся ровный белый покров с голубоватым, даже, пожалуй, зеленоватым отливом. Вдали на размашистых ветвях сосен покоились невысокие снежные шапки. Под их тяжестью концы лап заметно осели. Лес выглядел торжественно-нарядным, стройным и тихим.
Батову на секунду показалось, что он чудесным образом во время сна перенесся в родные края. Но только на секунду. Рядом сонно забормотал Грохотало: «Немцы справа, немцы! Ложись!» Потом он совсем скрючился в завитушку, натянул на голову шинель и затих.
Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются. И верно. Посмотришь на солдата — будто ничего у него нет. А на самом деле все необходимое есть. Только, кроме оружия да котелка, для постороннего глаза незаметно.
Ложка прячется за голенищем или за обмоткой. Иголка с ниткой — за отворотом пилотки. Есть что постелить и чем накрыться во время сна — шинель. От дождя плащ-палатка имеется.
Солдату и баня бывает в положенный срок, если, конечно, противник не помешает. В степи ли, в лесу или на болоте — она везде у него с собой. В обозе едет. Но заставьте человека, не посвященного в солдатские тайны, отыскать эту баню в обозе — не найдет. Он и пощупает ее, а не найдет. Подумает, что это — простая железная бочка. А это и есть основная часть солдатской бани.
Ставится такая бочка на попа в любом месте. Снизу в ней огонь, сверху — вода. Огородят плащ-палатками, — а у заботливого старшины и специальный брезент найдется, — бросят под ноги доски, невесть где добытые, даже предбанник загородят. А в нем сидит старшина (сесть он тоже найдет на что) и выдает чистое белье. А то еще и с легким паром поздравит. Пар действительно легкий — никак его не удержишь, улетает. Но помыться можно.
— Ну и выбрал же старшина денек для бани, — ворчал Кривко, становясь голой ногой в подтаявший к обеду снег, и шагнул в предбанник на широкую доску.
— На войне, брат, не старшина выбирает такие дни, — возразил Полянов. — Это даже командующему не всегда под силу бывает.
Кривко, сбросив с себя грязное белье, швырнул его прямо на колени Полянову, но старшина не обратил внимания даже на такую выходку.
Он широко раскрытыми глазами смотрел на Кривко, не отрывая взгляда. И только когда тот скрылся в бане, вымолвил:
— Батюшки! Полста лет на свете доживаю — такого чуда не видывал.
— Милый-Мой, Милый-Мой! — послышалось из бани. — Смотри — картина!
— Ах, Боже-Мой! — изумился второй Чуплаков. — Да тут целая галерея! Эвон какой орел, во всю грудь расшеперился. Си-изой!
— А под орлом-то, чать, воробышек притаился, — вставил Крысанов.
Кривко, стараясь не замечать насмешливых реплик товарищей, налил в каску воды — тазика ему не досталось, их было всего два, — покосился на Крысанова и поставил каску в незанятый угол.
— А тут, гляньте, — продолжал удивляться Боже-Мой, — кошка с мышкой на сидячем месте, а эвон змеи. Тигра во всю спину!
— А под тигрой-то, чать, заяц сидит, — снова вставил Крысанов.
— Ну ты, молчи! — взбеленился Кривко, схватив каску и грозя опрокинуть ее на Крысанова. — У себя посмотри, кто там сидит!
— Хайло-т не разевай, — спокойно возразил Крысанов, посмотрев на свой увесистый кулак и натирая мыльной тряпкой могучее плечо, — не испужаюсь. Чать, я вчерась все слышал, как тебя командир «уговаривал». Не спалось на погоду-т. Все кости ломало.
— Ты командира не трожь, — произнес Кривко.
— Я его и не трогаю. Помочь я ему хотел вчерась, да опоздал. Молодец он: показал тебе, где раки зимуют. Небось, про все бабьи тряпки забыл.
— Тряпки сгорели. А мою баклажку ты увел?
— Не увел, а спрятал, чтоб ты не напился с утра. Спьяна-то скоро ты захрапел.
Кривко заторопился. Наскоро ополоснувшись, он бросил каску возле печки, вылетел в предбанник, дрожа от холода.
В дверь, оттянув край брезента, заглянула Зина Белоногова. Она взвизгнула, отшатнулась и, зажав щель в брезенте рукой, спросила:
— У вас еще много, Алексей Федорович?
— Нет, Зиночка, нет. Последняя пятерка сейчас подойдет. Кончаем.
— Я тогда пойду скажу минометчикам, чтобы готовились, — сказала Зина.
Кривко оделся, ощупал карманы шинелей Крысанова и Чуплаковых и бегом пустился к своей палатке, все еще выбивая зубами дробь.
Снег превратился в водянистую кашу, было пасмурно, тянул слабый сырой ветер. Он, казалось, проникал без задержки сквозь шинель, гимнастерку, белье и клещами охватывал коченеющее тело. Обмотки покрылись брызгами смешанного с водой снега, но Кривко этого не замечал. У него была единственная цель — скорее добежать до палатки и разыскать баклажку, спрятанную Крысановым.
