— Да, это верно, — подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.
— Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того, черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам…
…Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.
Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.
— Не платок, а простынь, — удивился Хомутов.
— Люблю такие, надежные, — улыбнулся Барташ и продолжал — Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься… Удила поперекусывает.
Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.
— Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.
— Нужно будет — выступлю, — сказал Барташ. — Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.
— Уж пришлют с хорошей глоткой.
— Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь…
Шоссе завернуло к гати.
Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.
— Кто там балуется? — закричал Хомутов.
Вместо ответа из кустов бузины и черной смородины остро мелькнули дымки, по-шмелиному прожужжали пули, плямкнулись о булыжник. Кто-то скверно выругался, кто-то вскрикнул.
— Ложись, — отрывисто скомандовал Хомутов, и Барташ, очутившийся рядом, заметил его посеревшую щеку.
Все легли и без команды, подчиняясь познанным на войне законам. Подтянулись в сточный буерак.
Дымки повторялись чаще, беспорядочней, стреляли из берданок. Стайка воробьев снялась лохматой тучкой с длинного сарая и метнулась в сторону, будто сдутая ветром.
Уверенно заработал пулемет, и Барташу было видно, как подрагивали кожух и косо установленное на сухом чурбаке колесо.
— С пулемета жарят зря, поверху, — хрипнул он на ухо Хомутову, — поори, у тебя глотка широкая.
— Товарищи, — снова закричал Хомутов, чуть приподняв голову, — тут, видно, ошибка. Мы, богатунцы, идем на смычку, на митинг…
— Огонь!
Застрекотал шулемет, сжевав три-четыре подачи ясно поблескивающей на солнце ленты.
Барташ потянул предохранитель и деловито подкинул в ладонях винтовку.
— Можно было бы принять бой, — покряхтывая, сказал он нарочито спокойным голосом.
— Ну? — нетерпеливо перебил Хомутов.
— Вот тебе и ну. Надо характер выдержать. Отступать, в камыши!
Богатунцы вслед за Хомутовым поползли к камышам. Гребешок шоссе скрывал их от взоров заставы. На дороге остались два человека, третий был ранен и полз, на ходу закручивая руку вырванным куском рубахи.
— Ребята пусть уходят гирлом к Кубани, — сказал Барташ, — а мы в станицу, выясним…
Стрельба внезапно прекратилась. На шоссе появились казаки, осторожно передвигаясь к трупам.
Раненый немного отстал, обернулся, навалился на локоть и, свалив винтовку набок, выстрелил.
— Отставить, — зло приказал Хомутов.
— Бьют же, — оправдывался тот, подползая.
Стрельба притихла. Над низиной поднимались тягучие гнилые запахи. Богатунцы были в безопасности.
Хомутов подозвал молодого солдата, принявшего от Барташа знамя, и передал ему командование.
— Выведешь к реке, и до села.
Солдат, положив винтовку на локтевей сгиб, хмуро перекручивал обмотки.
— Стрелять?
— Нельзя.
— Вот это хуже. — Он улыбнулся, собрав у глаз маленькие морщинки.
— Не будешь?
— Раз не надо — не буду, — серьезно сказал солдат. Морщинки разошлись. — Ребята, за мной, — прокричал он вполголоса и пополз, вертко работая коленями в вязкой почве. Хомутов кинул последний взгляд на тупые шипы его подошв и побежал догонять Барташа, заметного по дорожке колеблющихся камышовых метелок. Вскоре миновали первую камышовую заросль и пошли по мочажиннику, поросшему дымчатой вербой. Хомутов был впереди, держа путь к дому Мостового. Он спешил. Барташ видел впереди крутые лопатки и оборванный хлястик шинели.
— Тише, Иван, — сдерживал он Хомутова, — сердце лопнет. — Он тяжело дышал, улыбался одним ртом, а глаза выдавали утомление.
Хомутов подождал Ефима.
— Что же это такое? — дохнул он. — Побили! За что?
— Не паникуй, Иван, — успокаивал Барташ, — очевидная провокация. Надо бы достать Егора.
Они снова вступили в густой камыш. Чавкала грязь, всасывая и с трудом отпуская ноги. Хомутов раздвигал камыши прикладом, наваливался плечом, и сверху, с тронутых головок, летело мелкое суховатое семя. Они добрались до двора Мостового настолько неузнаваемые, что только что прибывший Сенька спрятался в сарайчик, подхватив на ходу вилы.
— Не подходи, стрелять буду! — пронзительно заорал он, выставив держак из сарая.
— Побесились, — раздраженно цыкнул Хомутов. — Сенька!
Узнав голос Хомутова, Сенька осторожно выглянул.
— Дядька Иван, ты это чи не ты? — удивился он, недоумевающе озирая его.
— Я, я, — отвечал Хомутов, — отец дома?
— Дома? — удивился Сенька. — Как же он может быть дома? Он с митингов не вылазит.
— Вынеси-ка ведерку да черпачок, живо. Умыться надо. Ты испугался, остальные и подавно.
Хомутов снял шинель, с удовольствием подставив голову и шею под холодную струю воды. Быстро, докрасна вытерся рушником, передал Барташу.
— Говоришь, батька на митинге?
— Ну да.
— Нового ничего нет?
— Каждый день новости, — Сенька взял ведро, кинул на дно черпак, — полковника Карташева и Самойленкова, хорунжего, фронтовики было заарестовали, да черт поднес стариков, сто бород на сотню коней…
Сенька собрался уходить.
— Ты не тикай, — остановил его Хомутов, — что дальше?
— Дальше дела сопливые, дядька Иван. Заарестовали старики фронтовиков и погнали попереди себя, как яловник.
— Надо спешить, — сказал Барташ, — надо выступить, обязательно выступить. Земля, понял, Иван, земля…
Еще не было ясно, как восприняла станица нападение на богатунскую делегацию. Знает ли народ? Хомутов и Барташ бежали к площади, оставив оружие в хате Мостового. Их не задерживали, не теребили. Два новых человека, влившиеся в бурлящую толпу, заполнившую площадь, в ней как бы растворились.
Споры разгорались между отдельными кучками, все было накалено.
Прошло уже время, когда речи произносились с правленского крыльца и слушали их избранные, оглаживая почтенные бороды.
Теперь бежали на звуки набата и стар и млад, и женщины и мужчины. Тесно стало атаманское крыльцо. Посередине площади поставили высокий помост с перильцами, назвали новое сооружение трибуной, — словом, вначале для народа непонятным, а потом крепко вошедшим в быт.
Хомутов, расталкивая толпу, направлялся к трибуне. Чтоб его сразу же не узнали, повязал щеку носовым платком Барташа. Он видел растерянные лица женщин, слезинки в уголках глаз, видел насупленные кучки фронтовых казаков и солдат. Он толкал людей, и никто не обругал его, точно люди окаменели и были бесчувственны. Два раза его окликнули, осторожно, чтоб слышал он один. Обернулся, увидел Лучку и Шульгина, без винтовок, только с холодным оружием. Мостового нигде не было, это смущало Хомутова, заставляло насторожиться. Вот путь преградила крупная фигура Шкурки. Хомутов нажал локтем и мельком глянул ему в лицо. Шкурка тряхнул за плечо.
— Ты? Иван? А где делегаты?
— Молчи, Шкурка, — шепнул Хомутов, — побили наших на велигуровской протоке.
