Но с прошлой осени, как стали корабли на зимний судоремонт, что-то разладилось у Шумихина на работе. Стал он крепко выпивать, а признавал только неразведенный спирт. Напившись, кричал, что не понимает его начальство и что не рассыльный он — иди туда, плыви сюда, — а лучший на Балтике капитан. Раза два ездил в Ленинград, в пароходство, вел там переговоры насчет дальних линий, заполнял анкеты. Дело, однако, шло медленно и, по Сашиному мнению, ни к чему не могло привести: не кончал Шумихин мореходки, не имел диплома, а был просто практиком. Для ОВСГ этого хватало, а для «загранки» (хоть и не на капитанскую должность нацеливался Шумихин, а на помощника), наверное, нет.
Но был Шумихин упрям. Не отступался. Вот и сегодня опять уехал в Питер…
Февральский день клонился к концу. Крепчал западный ветер, гоня над Кронштадтом нескончаемые стада бурых туч, обволакивая город гнилой оттепельной сыростью. В пятом часу уже пришлось Саше зажечь электричество. Она сидела в комнатке завкома, обложившись бумагами, сверяла и выписывала показатели межцехового соцсоревнования — готовилась к докладу. В пять началось расширенное заседание завкома. По Сашиному докладу разгорелись споры — мол, эти красные флажки за первый удар молотка превратились в формальность, понавешали их всюду, надо искать новые действенные формы…
Только в восьмом часу кончили заседать, и Саша прямиком направилась в док — там в свете прожекторов стрекотали у борта «Красина» молотки, работала вторая вечерняя смена. Саша удивилась, когда ей сказали, что Василий ушел в шесть. Последние дни он прихватывал после конца смены два-три сверхурочных часа, раньше восьми не вылезал из дока. Да и с утра уговорились они вместе пойти с работы домой. Забыл он, что ли?
Саша вышла на Октябрьскую. На другой стороне улицы в Летнем саду шумели, мотались на ветру голые ветки деревьев, скудно освещенные фонарями. И от этого мотания стало Саше неприютно и одиноко. Она повернула на Аммермана, ускорила шаг.
Отперев своим ключом дверь, вошла в коридор. Тут, как всегда, горела под грязноватым потолком лампочка без абажура. Из шумихинской комнаты на звук Сашиных шагов вышел Василий в трусах и белой майке. С незнакомой, растерянной улыбочкой сказал:
— А я спросить зашел… Надюша чаю попила… к Оле убежала уроки учить…
Не слушая, не слыша жалких его слов, Саша прошла к шумихинской, недавно в коричневый цвет покрашенной двери и распахнула ее. За диваном, застеленным мятой простыней, за угловой его башенкой, стояла Лиза в розовой, наспех надетой комбинации; ее круглое лицо, об ращенное к Саше, казалось белой маской с грубо намалеванными губами. Губы шевельнулись, но Саша не стала дожидаться слов. Круто повернулась и побежала из квартиры, на лестницу, на темную улицу, в сырую бесприютную ночь.
Поздней осенью кронштадтские гавани опустели: эскадра, оставив в Кронштадте лишь несколько эсминцев, занятых в гангутских походах, и тяжело поврежденный, лишенный хода, но живой и все еще грозный линкор «Марат», ушла в Ленинград. Линкор «Октябрьская революция», крейсера и большая часть эсминцев вытянулись вдоль Невы, накрылись маскировочными сетями. Их орудия включились в систему противовоздушной обороны Ленинграда и контрбатарейной борьбы. Приникли к невским гранитным парапетам узкие тела подводных лодок.
В Кронштадте остались мелкие корабли — тральщики, морские охотники, торпедные катера на базе Литке, вспомогательные суда. Весь этот «москитный флот» плавал до ледостава, неся дозорную службу, связывая Кронштадт с Ленинградом, Ораниенбаумом и островками в центре Финского залива, на которых остались наши гарнизоны, — с Лавенсари и Сескаром.
С ледоставом начался зимний судоремонт. Корабли становились в доки и к причалам. Инженеры-механики составляли дефектные ведомости, на Морзавод стекались заявки. Часть экипажей, не занятая на судоремонте, уходила на сухопутье, пополняя выбитые в сентябрьских боях бригады морской пехоты.
К южной стенке Морского завода пришвартовано несколько кораблей, среди них и базовый тральщик «Гюйс». Он стоит в дальнем западном углу стенки, где ее гранит издырявлен, искрошен сентябрьскими бомбами. Неровный голубоватый лед сковал гавань, но вокруг корпуса «Гюйса» лед заботливо околот — чтоб не царапал обшивку, не повредил руль и гребные винты.
Плывет над Кронштадтом перезвон склянок.
На «Гюйсе» вахтенный у трапа старший краснофлотец Клинышкин берется за рында-булинь — плетеный хвостик, привязанный к языку судового колокола. Звонкий двойной удар. Второй, третий, четвертый. Двенадцать часов, великий обеденный час.
Рысью пробегает краснофлотец Бидратый с бачком в руках.
— Митрий! — окликает его Клинышкин.
— Ну? — притормаживает тот.
— Обратно будешь бежать — не споткнись, суп не расплескай.
Бидратый в сердцах машет на него рукой и, бормоча: «Тоже мне зубочес», устремляется к камбузу.
Прохаживаясь взад-вперед возле сходни, Клинышкин напевает на мотив корабельного сигнала «команде обедать»: «Бери ложку, бери бак, хлеба нету — кушай так…» Его внимание привлекает неподвижная фигура на стенке. Шапка, полушубок, валенки, платок поверх всего — не поймешь, мужик или баба.
— Эй, гражданин, вы кого ждете? — спрашивает любознательный Клинышкин.
Фигура повертывается к нему лицом. Вот те на, девушка! А хорошенькая какая!
— Роковая ошибка, — галантно улыбается Клинышкин, сдвигая шапку набекрень и приосаниваясь. — Извините, девушка, что за мужской пол вас принял.
Надя Чернышева не ответила, скользнула мимо Клинышкина равнодушным взглядом. Но не таков Клинышкин, чтобы обескуражиться при первой неудаче.
— Разрешите узнать, девушка, — прямо-таки воркует он, — какой счастливчик с нашего боевого корабля удостоился вашего ожидания? Я его мигом доставлю.
Надя досадливо поморщилась:
— Вы, товарищ краснофлотец, занимайтесь своим делом.
— Ай-яй-яй, — с укоризною покачал головой Клинышкин. — Такой день хороший, под Москвой наступление наше идет, а вы в таком, можно сказать, не в духе. Мое имя Клинышкин Алексей, а ваше разрешите узнать?
Не отвечает Надя.
Тут на верхней палубе «Гюйса» появляются Козырев, Иноземцев и мастер Чернышев один за другим вылезают из трального трюма.
— Ну так, командир, — говорит Чернышев с одышкой. — По корпусной части повреждений таких, чтоб в док ставить, я считаю, нет. Шпангоуты все целы.
— А пробоина на правой скуле? — спрашивает Иноземцев. — А полсотни вмятин?
— Дырку заварим. Заплату поставим. А с вмятинами, механик, будешь плавать, пока не посинеешь. В док — лично я не советую. Обстановка с рабочими руками трудная. Прямо вам говорю и строителю так доложу.
— А тральный трюм?
— Переборку в тральном трюме поставим новую. Запиши в дефектной ведомости. Эт сделаем.
— Василий Ермолаевич, — говорит Козырев, — я просил вас предварительно посмотреть хозяйским глазом, чтобы определить объем ремонта…
— А я что же, не по-хозяйски смотрел, командир? Хоть вы и собирались меня стрельнуть в Таллине, но я-то помню, что вы меня из моря выловили. — Чернышев увидел Надю на стенке: — Ты за мной, Надя? Сейчас. Договорю вот со спасителями своими.
Козырев тоже посмотрел на Надю, поздоровался.
— Здрасьте, — холодно отвечает она.
— Вот что, приглашаю вас обедать, — говорит Козырев. — Идите сюда, Надя. Прошу, Василий Ермолаич. Закончим разговор за обедом.
Надя выжидательно смотрит на отца. Тот, как видно, колеблется. Потом:
— Да я уж вам по корпусной части все сказал. Опять же повторяю: все, что сможете, своими силами делайте. Плохо с рабочими руками, ясно вам? А за приглашение спасибо, командир. Не такое время сейчас…
— Тарелка супа на корабле найдется.
— Нет, — качает головой Чернышев. — До свиданья вам. Медленно сходит он на стенку, медленно бредет рядом с Надей в сторону корпусов заводского «квадрата». Козырев и Иноземцев смотрят им вслед. Видят, как Надя протянула отцу сверток и Чернышев развернул газету, вынул что-то — ломтик черняшки, что ли.
— Сильно сдал Чернышев, — говорит Козырев. — Какой был крепкий мужик, а теперь… Дочка тоже… она вроде меньше ростом стала — вам не кажется?
— Я вижу ее в первый раз, — говорит Иноземцев. — А Чернышев точно сдал. Еле ноги передвигает.
У старшего военфельдшера Уманского тонкая шея торчит из воротника кителя, будто шток поршня из цилиндра. Впечатление усиливается, когда Уманский говорит: кадык у него ходит вверх-вниз — истинно как поршень. О чем бы ни шла речь — о текущем моменте, о чистоте в кубриках, о плане ли работы, — всегда говорит он горячо, вкладывая в произносимые слова страсть и силу.
Сейчас как раз о плане речь идет — о плане партийно-политического обеспечения зимнего судоремонта. Партийное собрание заседает в кают-компании. Свет плафона неярок и неровен, он колеблется, то прибывая, то убывая, — в такт вспомогательному движку, работающему на пониженных оборотах: топливо надо экономить.
