— Конечно, — торопливо согласился Карандышев, понимая, что ведет себя неправильно, допуская ошибку за ошибкой.
— Ничего, с ними я сам все решу, если что, — успокоил его угощающий.
Они чокнулись и выпили. Александр впился зубами в сочную мякоть фиджина. Действительно оказалось очень вкусно.
Ему очень хотелось начать излагать ему свою «легенду», по которой его перевели работать в секретный отдел штаба Объединенной группировки. Однако он сдерживал себя — было еще рано. Он должен начать «откровенничать» только после третьей-четвертой рюмки, да и то дождавшись наводящих вопросов угощяющего.
— А что вы там еще говорили, что ботву есть не хотите? — это Карандышева и в самом деле интересовало. Ведь по окончании стажировки придется возвращаться в Москву и рассказывать друзьям и подругам о том, что видел, что ел-пил…
— Это, друг мой, речь шла о цахараджине, — вновь наполняя рюмки, ответил Казачок. — Такой же пирог, только с листьями свеклы. Тоже вкусно, но мне не очень… Давай-ка по второй. За знакомство! Тебя как кличут?
— Александр.
— Ну, твое здоровье, Санёк!
Карандышев не успел выпить, как на веранде появился тот самый мрачный тип, который сделал ему замечание в переговорном пункте.
— Ты уже тут? — неприязненно, в упор спросил он у стажера. — И водку пьешь?..
Даже несмотря на то, что Александр прекрасно знал Володю, ему стало неуютно под суровым взглядом взрослого коллеги.
— Да я, это… Я ничего… — забормотал он, начиная подниматься. — Я сейчас…
— Сиди-сиди, — успокаивающе махнул ему рукой Казачок. И перевел взгляд на подошедшего: — Слышь, командир, не шуми, не надо. Ну пообедает парень со мной… На ваших-то харчах, военных, не шибко откормишься… А то давай, к нам подсаживайся!..
Он рассчитал точно: что-то нечленораздельно пробурчав, Володя демонстративно отвернулся и уселся за соседний столик. Тоже спиной к беседующим.
Теперь «засланный казачок», сам того не подозревая, оказался блокированным с двух сторон. Плюс стена за спиной. И Александр перед ним…
Между тем компания, в которой «гуляли» Полунин, Моисеев, Кузьмич, «тыловики» и «альфовцы», уже приняв «на грудь» по парочке «стопарей», вела себя все шумнее.
— Димкин, ну не выдрёпывайся, — сложив доброе лицо в широкую улыбку, напрочь утопив глаза в глубоких морщинах, уговаривал Кузьмич. — Прочитай последнюю «нетленку»!..
Полунин пожеманничал немного, ровно столько, сколько требовалось по заранее расписанному сценарию, потом начал. Поэма «За жизнь» (в смысле «О жизни») была длинной, как всегда острой, регулярно прерывалась раскатами хохота.
Дело в том, что приехавшим офицерам было предписано жить при своих подразделениях, где бытовые условия оставляли желать лучшего. Количество умывальников, отхожих мест и душевых в большинстве случаев не отвечало никаким уставным требованиям. Поэтому постепенно, декламировал Дмитрий,
…Кто пошустрей, обзавелся хатенкой,
Кто двух, кто трех, а кто даже с бабенкой —
Уж лучше на ночь глядя в дом добираться,
Чем в очереди у «очка» спросонья жаться.
Другие же
…На обед повадились кататься
По кабачкам, где можно обожраться,
А при желании — и в усмерть поднабраться,
И женщин снять, но если постараться.
…Но отступление про баб, это с тоски.
Уж лучше я опять про кабаки.
На выбор их, как и на вкус и цвет,
В товарищах у нас согласья нет.
Иным прикольно в «Джимаре»
Хинкали чавкать во дворе,
Потягивая пиво
И матерясь ворчливо.
(Хохот, звон рюмок, подначки: «А ведь точно… Здесь классно… Во дает, паразит!»…).
Иным не лень ударить по «Пенькам»,
Хоть ехать далеко, но зато там,
По ценам, по столичным меркам, неприличным,
Побаловаться шашлычком отличным…
(И снова хохот. «А ведь и в самом деле, в «Пеньках» шашлыки самые классные в городе… Только добираться неудобно…»).
А иногда, когда с деньжатами не бедно,
Можно зайти и ресторанчик «Ретро».
Однако, если забрести туда на дню,
С часок-другой прождешь свое меню…
(«Точно, был я там, самое паскудное место… И дорогое, зараза… Ну а Димка-то, Димка откуда все знает? Неужто везде успел побывать?..»).
Зато любимый мой кабак «Фламинго»,
Пора переиначить в «Обломинго».
Как ни приедешь скушать пару эскалопов,
Все места заняты гуртом моздокских остолопов…
(«Ну, про остолопов — это ты напрасно; здесь есть отличные ребята…»).
Чтение поэмы продолжалось. Все собравшиеся слушали Полунина шумно, смеясь, громко перебрасываясь шутками и репликами. Такую компанию и в самом деле невозможно было заподозрить в «подставе». Ну а то, что один из слушателей вел себя сдержаннее остальных, еще ни о чем не говорило, может, он просто человек более суров… Или хмель его берет не так сильно… Этим единственным был Серега Моисеев, сидевший ближе всех к объекту.
Впрочем, Казачок особого внимания на соседний столик не обращал. Он усердно, даже несколько поспешно, подпаивал Карандышева. Откуда ж ему было знать, что тот перед застольем украдкой проглотил пилюлю антиалколоидина. Так что теперь главной задачей Александра было не переиграть, изображая захмелевшего солдата.
Тут как раз и принесли горячее. На столе перед обедающими возникли два глиняных горшочка, из которых струился густой мясной аромат.
— О, классная вещь! — алчно потер руки Казачок. — Это и есть лыжва. Пробовал?
— Не-а, — чуть неуверенно качнул головой Александр. — А пахнет вкусно.
— Еще бы! Осетинская кухня вообще классная.
— А разве есть невкусные кухни? — спросил Карандышев, берясь за ложку.
— И то верно, — согласился соглядатай. И тут же предложил: — Давай-ка еще дернем, под горячее…
Дернули… Начали хлебать густой мясной, с картошкой и специями, соус. Александр уже и забыл, когда в последний раз сидел в кафе и вот так плотно кушал.
— А главное, Санек, — поднял палец вверх Казачок, — что это все здесь очень дешево. Это по карману практически любому военному…
— Ну, не любому, — с откровенной досадой не согласился с подобным посылом Карандышев, решив, что пришла пора чуть подтолкнуть разговор в нужном направлении. — Это офицерам, да прапорам… Но не солдатам же!
Шпион чуть заметно ухмыльнулся: кажется, рыбка сама плывет в невод!
— Так это ж смотря каким солдатам… — небрежно обронил он. — Тут все зависит от того, как солдат умеет крутиться…
И опять начал наливать. Собеседник казался ему уже хорошо выпившим. Теперь еще немного дожать…
— Да я и рад бы, — подхватил Александр. — Да только что я могу? Я ж не на складе где… Вон у меня земеля в овощехранилище работает — вот это я понимаю, он может себе позволить, у него что-то в кармане всегда есть… Или если бы на ГСМ…
— А ты где работаешь? — как можно небрежнее спросил шпион.
— Я? А-а-а, — солдат хотел махнуть рукой, однако ладонь выписала вместо этого какую-то замысловатую кривую. — Служил в ОБАТО.[8] А сейчас вот в штаб «сушек».[9] перевели…
— И чем теперь будешь заниматься? — еще небрежнее спросил соглядатай, поднимая и слегка чокаясь своей рюмкой о рюмку Карандышева.
Александр какое-то время тупо смотрел на него. Потом поднял палец и, не попадая в такт самому себе, покачал им перед носом.
— Это нельзя… Эт-то секрет…
— Ну, нельзя, так нельзя, — пожал плечами Казачок. — Я ж просто так спросил, для разговора… Лучше выпей!
Александр выпил. Выловил из горшочка здоровый кус отличного, без единой жилочки, великолепно протушенного мяса, засунул его в рот. Кусок едва не выпал обратно и стажер неопрятно подтолкнул его пальцем.
…«Он что, действительно набрался или так здорово играет? — подумал Кузьмич, сидевший за соседним столиком как раз напротив Карандышева. — Если набрался, паразит… Урою!»
Между тем Карандышев, проглотив непрожеванный ком, икнул и, наклонившись к собеседнику-искусителю, громко зашептал:
— Я работаю, это… Только смотрите, никому… Только между нами… Я теперь работаю в штабе «сушек»… В «секретке»… Оформлять буду приказы на вылеты на БШУ.[10] или, там, на разведку куда… Ну и донесения всякие подшивать… — Он опять горестно вздохнул и добавил обыкновенным голосом: — Разве ж на этом заработаешь?
По большому счету, последнюю фразу добавлять не следовало. Это Карандышев понимал. Однако он сейчас исходил из того, что Казачок явно не профессиональный агент, достаточной подготовки у него нет… К тому же сам слишком топорно проводит вербовку… Из этого он сделал вывод, что развитие ситуации можно несколько форсировать… Ну а главное, ему уже надоело строго контролировать себя в изображении пьяного и он боялся выдать себя — как переиграв, так и недоиграв…
