– Говорят, нас отправляют в тыл, ребята говорят, в лагерь «Керхе». В службе каптенармуса ребята сказали. Вы же знаете, я, перед тем, как пришел во взвод, работал у батальонного каптенармуса. Говорят, машины послали за нашими вещами и привезут их сюда. Утром машины ушли, а вечером вернутся.
Абдулла, не открывая глаз, бормочет:
– Отовсюду у тебя, парень, сведения…
Радиосводку усиливают через громкоговоритель. Не знаю, почему диктор говорит столь возбужденно:
– Наши доблестные воины нанесли удар по презренному врагу, который понес потери в количестве сотен убитых и раненых…
– Высокопоставленный военный источник сегодня утром объявил: наше наступление будет продолжено до полного уничтожения военной машины врага.
– Штаб добровольных формирований в ходе разъяснительной кампании призвал наш народ идти добровольцами на фронт, на войну правды с ложью…
Мы все слушаем молча, и Расула это ужасно мучает. Он ерзает и не оставляет в покое зубы леопарда, изображенного на одеяле. Иногда поглядывает на меня, но я, чтобы не дать ему предлога открыть рот, старательно изображаю из себя внимательного слушателя радио.
Мы выходим из палатки. Погода безоблачная, и солнце слепит. Все собрались на ровной площадке под пальмами, строятся поротно. Хейдар командует построение нашей роте и громко начинает нас пересчитывать. Его счет останавливается на числе 32. В остальных рота положение не лучше: максимальное число бойцов в роте – 29.
Пришел Хадж-Носрат. Волосы его нависли надо лбом, лицо загорелое. Он стоит перед нашим строем и держит левую руку правой за кисть. Отдает нам приказ садиться, и мы его выполняем. Начинает свое выступление рассказом о том положении дел, которое мы и сами видели своими глазами.
– Согласно распоряжению штаба дивизии, наш батальон направляется на переформирование в тыл. Мы запросили, чтобы ваши личные вещи доставили сюда.
Расул толкает меня в бок.
– Каждый, кто выберет увольнение и расчет, получит требуемое, – продолжает Хадж-Носрат. – А с теми, кто захочет остаться, мы едем в лагерь «Керхе». Расчет будет производиться здесь. Те, кто остаются… Мы в лагере «Керхе» будем снова формировать батальон полного состава.
– Ты остаешься или уходишь? – спрашивает меня Масуд.
– Ухожу, – отвечаю я ему.
Хадж-Носрат закончил говорить и отдал приказ: «Вольно, разойдись!» Бойцы толпятся под пальмами. Расул с недоверием спрашивает меня:
– Ты правда-правда уходишь?
– Да, Расул-ага, – отвечаю я. – Ухожу.
И тут мы видим происходящее позади пальмовых стволов. Там в сторону асфальтового шоссе идет войсковая колонна. Это свежие войска, отправляемые на передовую.
* * *
Мы убрали палатки и сидим в ожидании. Каждый едет своим путем: кто-то в сторону железной дороги, а кто-то – в лагерь «Керхе». Палатки мы погрузили в грузовики, а мешки с личными вещами погибших сдали тому пузатому кадровику. Не знаю, почему, но всякий раз, как он меня видит, на его лице появляется такое выражение, словно я не имел права остаться в живых.
– Автобусы, автобусы пришли!
Это Расул кричит. Теперь, когда я должен с ним расстаться, я нахожу, что его голос приятен мне. На душе у меня тоска.
Автобусы остановились на грунтовой дороге. Больше нам здесь делать нечего, работа наша окончена.
– Ребята, вперед! – командует Масуд. – Вставайте!
Мы встаем и надеваем рюкзаки, чтобы идти к автобусам.
– Подождите, я помогу вам! – говорит мне Расул. – Дайте, я подсоблю.
Он хватает лямку моего рюкзака, помогая мне надеть его. Абдулла улыбается этой сцене, а Расул гнет свое:
– Я вам честно-честно говорю: я вам телеграфирую. Как мы договорились. Тайным паролем нашим будет: мы собираемся поехать к Али.
Мы стоим перед автобусами. Вот наш автобус, который повезет нас на вокзал, а отдельно – их автобус. Масуд ставит свой рюкзак на землю и обнимает меня. И говорит мне на ухо:
– Скорее возвращайся.
Мне трудно расстаться с ним. В горле слезы стоят комком, и я негромко отвечаю ему:
– Я вернусь. Только не забудь послать весточку.
– …Все по автобусам, никому не оставаться!
Я прощаюсь со всеми. Каждый идет в свой автобус. Расул машет мне рукой, и я показываю ему жестом, что обязательно вернусь.
* * *
Поезд прибывает на вокзал, и мы высыпаем из вагонов. Громкоговоритель снова и снова повторяет, что отправляющихся в Горган просят пройти на посадку на первую платформу. Дует студеный ветер, холодит мою рану на губе. Я уже снял бинты, но вместо них закутал низ лица головным платком.
Прохожу с платформы сквозь зал ожидания и слышу разговор идущей впереди пожилой четы. Старые люди толкуют о загрязнении воздуха и еще о чем-то под названием «инвэршен». Мне кажется, что им не к лицу произносить вычурные слова, хотя я понятия не имею, что такое «инвэршен», и вообще слышу это слово впервые. Выхожу из вокзала и вижу, что привокзальная площадь затянута плотным туманом пепельного цвета – в точности как тот туман-взвесь, который расползся над землей в тот день после обстрела… Пройдя по площади, сажусь в такси и слышу, как мои попутчики разговаривают о цене на что-то. Цена?! Я вообще не понимаю, о чем они…
Выйдя из такси, иду по длинной улице, вдоль которой торчат некрасивые столбы линии электропередач, и люди идут туда и сюда, по виду как-то бесцельно. Как бы мне хотелось, чтобы жили мы не на такой улице, а где-нибудь в укромном тупичке… Я иду, держась за лямки рюкзака, и вижу, что идущие мне навстречу с каким-то изумлением на меня глядят. Я вначале подумал, что у меня выражение лица какое-то необычное, затем начал подозревать, что к моей одежде что-то прилипло… Наконец понял причину удивленных взглядов. Для того чтобы устранить ее, сворачиваю в магазинчик Маш[28] Раджаба. Он, увидя меня, поправляет свой белый колпак, улыбается и выходит из-за прилавка.
– Слава Аллаху, слава Аллаху… С прибытием тебя, отважный юноша!
Он обнимает меня, целует в лоб и засыпает вопросами. Расспрашивает о фронте, о характере войны, о противнике и так далее. Я беру у него коробку салфеток, а платок снимаю и кладу в рюкзак. Но теперь я вынужден рассказать ему обо всех обстоятельствах моего ранения и о самой ране… Входит другой покупатель, и я в душе молюсь, чтобы он избавил меня от долгой дружеской беседы с Маш Раджабом.
– Что желаете купить? – спрашивает тот нового клиента.
– Ничего, только хотел позвонить, – и он подходит к телефону на прилавке.
– Кстати, я дал твоей маме номер этого телефона, – говорит мне Маш Раджаб. – Ты бы позвонил, чтобы семья не волновалась…
– Простите, господин, – перебивает его посетитель. – Но у вас звонок стоит два тумана?!
– А как вы думали? – строго отвечает Маш Раджаб. – Дешевые аппараты есть на улицах…
Он хочет продолжать разговор, но чуть промедлил, и я, воспользовавшись этим, быстро прощаюсь и выхожу. Не спеша иду вдоль арыка, и вот уже и наш дом. Теперь на меня никто не обращает внимания, так как облик мой вполне обычен. Остановившись перед воротами и подняв руку к звонку, я медлю. Почему-то мне страшно позвонить, тревожно как-то. Наконец я решаюсь и звоню. Сразу же слышу, как открылась дверь дома и как кто-то быстро, как ветер, идет к воротам. Это мама. Даже чадру несет в руке, не надев ее. Отворяет дверь и смотрит на меня, открыв рот. Шагаю во двор, и тут она рывком обнимает меня и осыпает поцелуями.
– Ройя, Ройя! Мустафа… Идите сюда!
Мустафа, перепрыгивая через ступеньки, бежит с крыльца в мои объятия. И Ройя, держась за перила крыльца, соскакивает вниз не менее быстро. Я еще не убрал руку, которой прикрыл рот, а мать уже спрашивает:
– Что там у тебя? Подожди, что там случилось?
И таким плавным движением, точно касается нежнейшей в мире ткани, она отводит мою руку от лица.
– Что? Что это? Ранен?
– Да нет, мама, это пустяк.
– Заходи в дом, я посмотрю…
Я не выпускаю из объятий Ройю, а Мустафа берет мой рюкзак, и мы заходим в дом.
– На-ка, держи! – говорю я ему и протягиваю блеснувший в бледных солнечных лучах осколок.
– Ах, как здорово, осколок! – восклицает Мустафа…
Я возвращаюсь с последнего экзамена. Всё еще морозит, и земля заледенела. Бледное солнце освещает ее, но большого эффекта это не оказывает. Такой лед этими лучам не растопишь.
Перед магазинами оживленно. Входят, выходят с покупками, с обновками. Приближается праздник!
Сворачиваю на нашу улицу и вижу человека, поставившего свой мотоцикл на подножку и изучающего табличку с номером нашего дома. Вот он звонит в звонок. В ожидании, пока откроют, он ищет что-то в багажной сумке мотоцикла. Я подхожу, и мама одновременно открывает дверь. Приехавший – старик, чья голова и шея замотаны выцветшим длинным шарфом.
– Вам телеграмма!
Я беру ее, а мама тревожно смотрит на меня. Пожилой мужчина не уезжает, переминается, и я лезу в карман и достаю ассигнацию в десять туманов. Получив ее, он заводит свой мотоцикл и едет сначала медленно, касаясь земли одной ногой.
