Иван рассказывал:
— Обстановка, значит, такая: штаб Дутова в Верхне-Уральске. Вокруг Троицка казачьи станицы. Земельные наделы на казачью душу большие. Поселения редкие. Много украинцев. Они арендовали у казаков землю.
— Знаю: есть станицы и за Дутова, — вставил Сыромолотов. — Я уже написал воззвание к казакам. Разъясняю, что готовит им Дутов и что такое Советская власть.
Федич привез Малышеву письмо от матери. Строчки прыгали, долго не осмысливались слова.
Один боец, стоя у завалины, с завистью следил за ним. «Наверное, письма не получил…» — отметил Малышев и спрятал конверт в карман.
— У части семейных большая тяга домой, — рассеянно продолжал он. — Большое разложение внесли полученные с мест письма и приехавшие жены… С такой армией нельзя вести правильной войны, можно проделывать только военные гастроли.
Сыромолотов насмешливо протянул:
— Да уж дочитай ты письмо-то, вижу ведь, маешься!
В каждом обозе кто-то полушепотом читал письмо окружившим его товарищам.
Слышались голоса:
— Ломай конверт-то скорей!
— …Курносый ты придурок! Куда тебя занесло? — Это говорила мать Леньки Пузанова, сидя рядом с сыном на завалинке.
Да, и к Леньке приехала мать.
Он глядел на нее беззащитными глазами, уши его еще больше торчали, оттянутые шапкой.
— Отощал я.
Женщина, нервно мигая, говорила:
— Да вот поешь, привезла я тебе… — Она скорбно смотрела, как сын уплетал какие-то лепешки. — Глянется тебе здесь? В бою-то не осрамился?
Ленька оглянулся.
— Нет!
— Под пулю-то не лезь. В своем ведь уме-то.
— А что, пусть другие лезут? Я стрелять знаешь как научился?
— Страшно, небось?
— А я смерти не боюсь и угроз не боюсь…
— Не кожилься зря… Нахватался слов-то всяких. Наверное, и матерные слова знаешь?
Глаза Леньки воровато метнулись в сторону.
— Я домой не вернусь.
— Это как так?
— Я воевать хочу. Я боюсь, как бы война не кончилась!
В штабной квартире в углу спал Савва Белых. Около него лежала сабля. Серая кошка обнюхивала ее.
Малышев начал читать письмо. Пишет мать. Она уже живет у них. Помогает, нянчит внучку. Значит, родилась дочь. Нина…
— Здравствуй, крошка моя!
Иван снова повторил про себя:
«Здравствуй, крошка! Здравствуй, Нина! Я спокоен и за тебя, и за жену, если с вами мама. Наверное, совсем старенькая стала».
— …Дружно вы с дутовцами живете: вы стреляете, они шею подставляют! — смеялся Блюхер, войдя в штаб. — Я, комиссар, баньку заказал тут вот рядом, помоюсь пойду, а там мы с тобой над картой посидим, наметим свой бросок.
Малышев много слышал об этом отважном человеке, но не знал, что он так прост.
— Ты, комиссар, когда-нибудь спишь? — спросил Блюхер.
— Как уснешь? То донесения, то телеграммы… Раненых надо навестить, — охотно ответил Малышев.
— Слышал, слышал… Двадцать два часа на ногах, со всеми шутишь, а сам вон — зубы да нос…
Иван, смеясь, сообщил:
— А у меня дочь родилась, пока я воюю!
— Да что ты? — удивился Блюхер.
— Ниной звать.
— А у меня сынок растет…
Вошел в вагон Сыромолотов, протянул Ивану листок бумаги:
— Утверждаешь, комиссар?
То были стихи. Малышев вслух прочел:
У Черной речки ухают снаряды,
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои — рабочие отряды —
Выносят бой у дутовской засады.
Синеет день. Стрекочет пулемет.
Оставив дом, семью, работу,
Товарищ-коммунист с винтовкою в руках
Наносит черному змеиному оплоту
Ударом за удар, врага сломив во прах!
О, наш удар могуч! И власть труда безмерна.
В рабочем сердце кровь здорова и сильна.
Пускай юлят враги бесчестно, лицемерно…
Пускай! Мы бьем и целим верно:
С горячим сердцем мысль крепка и холодна.
У Черной речки ухают снаряды.
Белеет поле… В поле бой идет…
Друзья мои — рабочие отряды —
Выносят бой у дутовской засады…
Идет Заря — труда могучего восход!
— Молодец, Федич…
— Ай же, какой подарок бойцам! — воскликнул Блюхер. — Надо это стихотворение… до каждого довести, пусть знают…
Несколько дней Блюхер с комиссарами отрядов сидел над планом разгрома Дутова.
Красногвардейцы делали вылазки на станицы. Каждый день пригоняли табуны лошадей, обозы с оружием, пленных. Учились верховой езде, смеялись, шумели:
— Эта лошадка тебя не вынесет, мала.
— А мою-то, мою посмотри!
Лошадей чистили, вплетали в гривы красные ленты.
В штаб почти вполз Ленька, побледневший, потный и счастливый.
— Все равно научусь верхом ездить! — пробормотал он, свалился у двери и мгновенно, сломленный усталостью, уснул.
Блюхер громко хохотал:
— Видать, попробовал верхом ездить!
Дележ лошадей на улице продолжался.
— Товарищи командиры, — кричали красногвардейцы, — принимайте подарок!
Блюхер и Малышев вышли из штаба. Дружинники подвели к ним группу лошадей:
— Выбирайте!
Лошади были гладкие, выхоленные, с лоснящимися боками.
Савва Белых, забирая у товарищей повод, сказал:
— Вот этого коня возьми, Иван Михайлович.
Рыжий конь пугливо вздрагивал, вытягивая голову, упирался.
Малышев поймал на себе ореховый глаз рыжей лошади. Дом. Верхотурье. Отец. Купание в реке и веселые брызги. Детство. Только ноги у домашнего коня были мохнатые, а у этого тонкие, нервные.
— Вот его…
Савва разочарованно развел руками.
— А умеешь ли ездить, Иван Михайлович?
Тот немедленно вскочил на коня и полетел по сумеречной улице.
Конь был послушен ему, резв. Дома казались под снегом сахарными, крыши и дороги сверкали. Не хотелось думать о войне. Детство. Иногда отец позволял поездить на Рыжике. Как и тогда, теперь казалось, что конь отделяется от него, убегает, а он остается на месте, точно плывет, борясь с волной.
…Весна помогала. По утрам дорога еще потрескивала после заморозка. У бойцов улучшилось настроение, чаще звучали песни. Степь, голая еще, покрытая невысокими холмами, иссечена мелкими речками. Под ногами ломалась и сухо шумела прошлогодняя трава.
Савва принес флягу березового сока. Комиссар пил щурясь от удовольствия:
— Ну, я как живой воды напился. Только вы глубоких надрезов не делайте, а то березы погибнут!
— Мы еще березовки и Петру Захарычу отнесем.
— Обязательно!
Разбитые казаки сдавали оружие, патроны, выдавали своих главарей. Дутов осторожно уводил свою банду дальше. Однако короткие стычки все-таки были: под станицей Бриены у Дутова отрезали и разбили хвост арьергарда и вновь преследовали его. Улицы станиц оглашались бабьим воем.
Отряды красногвардейцев разошлись, чтобы преследовать дутовцев по всей степи.
Верхне-Уральск освободил Блюхер и гнал Дутова в глубь степей, приказав комиссарам с дружинами вернуться в Екатеринбург.
…Перрон и вокзальная площадь Екатеринбурга забиты народом.
Первые трофеи: пулеметы, сабли, револьверы, винтовки, воинское снаряжение, сбрую — все вынесли, а главное — лошадей, целый табун лошадей торжественно провели мимо работников Уралсовета: принимайте, хозяева!
…В руках встречающих приспущены флаги. Кумачом обиты гробы. Беспокойной группой люди сбились на платформе.
Женщина, увешенная детьми, как гроздьями, пробиралась вперед. Надломлен шаг. Глаза горят мукой.
Поймавшись за край гроба, шла старуха с распахнутым в немом крике ртом.
Обняв жену, солдат рассказывал о своих подвигах:
— От моего железа трое пали.
Сердце Ивана Михайловича ныло от жалости и от неистовой судорожной ненависти к врагу: «Что было бы со мной, если бы я не поехал?!»
Мелькнул Вайнер, сжатый толпой. Красный от натуги, он махнул другу рукой, что-то крича.
Пробраться к нему было невозможно.
В толпе сверкнули родные, теплом обдавшие глаза Наташи.
Убитых несли на руках через весь город. Пели революционные песни. Склоненные знамена. Венки, венки. Трещали выстрелы над свежими могилами.
Скорбное молчание наступило после речей. Долгое молчание, словно у каждого стоящего здесь погиб сын.
По пути к дому Малышев увидел спящего у забора Кобякова. Белые руки неуклюже и беспомощно раскинуты. Люди с равнодушным пренебрежением проходили мимо.
Около Кобякова на сухой земле понуро сидела Аглая Петровна. Иван узнал фоминскую учительницу, хоть из-под шляпки на висках выглядывала уже седина и у губ лежали скорбные складки.
«Эва! Нашли друг друга!» — подумал Иван и остановился. Женщина не подняла головы.
Иван присел рядом на сухую землю, потряс Кобякова за плечо. Тот замычал:
— Оставь, Аглая… к черту. Победители… явились… Сожрут…
