Вся линия обороны, наша и соседняя справа, ожила. Пулеметные очереди и ружейные выстрелы слились в единый и продолжительный гул. В этот гул неистовым хриплым лаем врывались минометные залпы.
— Их надо положить, — сказал Чертыханов, находясь рядом со мной и наблюдая за боем.
— Сейчас лягут. — Я был уверен, что немцы не выдержат такого длительного напряжения, устрашатся потерь, которые они несли все больше и больше — цепи редели на глазах. И когда бойцы стали кидать в наступавших гранаты, немцы залегли. Воздух рвался от пулеметных очередей, от треска мин, от рева машин.
Танк, должно быть, приметил замаскированное противотанковое орудие. Оно палило по машине и не могло ее поразить. Разбрызгивая мокрую землю, танк устремился на пушку и всей тяжестью навалился на нее; бойцы успели разбежаться, в сторону покатилось лишь уцелевшее колесо. Затем танк, ведя огонь, пересек наш передний край. Возле нашего наблюдательного пункта развернулся, словно угадав, что мы находимся здесь, смахнул изгородь, выдрал с корнем яблоню и врезался в сарай. Затрещали доски, рухнула крыша, накрывая всех, кто в нем находился.
Я ощутил удар в плечо — упала тесина. Оглянувшись, я увидел лицо Чертыханова, землисто-бурое, с оскаленными от злобы зубами. Он схватил две гранаты и бутылку с горючей жидкостью, перепрыгивая через обломки досок, погнался за танком. Вскоре раздались два сильных взрыва…
Рядом с собой из-под обломков я услышал голос телефониста: «Я тюльпан, я тюльпан…» Я раскидал тесины. Телефонист лежал на животе и разговаривал по телефону. Увидев меня, улыбнулся.
— Связь цела, товарищ капитан. — Из щеки его сочилась кровь.
— Соедини меня с Роговым.
Я предупредил командира роты, чтобы он следил за своим левым флангом. Лейтенант ответил кратко:
— Вижу.
Вернулся Чертыханов, до неузнаваемости осунувшийся, с ввалившимися глазами, как всегда после глубокого потрясения. Встал на прежнее место. В такие моменты он утрачивал разговорчивость, и на мой вопросительный взгляд он лишь утвердительно кивнул головой. Потом добавил:
— Танкисты отстреливались. Пришлось применить ответные меры…
Из-под груды теса, расшвыривая обломки, выбирались бойцы, уже шутили, осознав, что уцелели:
— Вот это накрыло!
— Материал налицо, строгай и сколачивай гробик…
От сарая остались лишь две стены на покосившихся столбах — достаточно легкой взрывной волны, чтобы их унесло…
Позвонил Рогов, доложил, что немцы, до двух отделений, просачиваются слева по кустарникам, что они нащупывают разрыв в обороне и могут проникнуть в тыл. По голосу я определил, что лейтенант встревожен, он понимал опасность: если немцы ударят с тыла — беда.
Я срочно вызвал старшего лейтенанта Чигинцева. Тот прибежал, гремя прогибающимися под шагами тесинами, прыгнул ко мне в окопчик…
— Жив! — Схватив мою ладонь, Чигинцев сильно сдавил ее, как будто мы не виделись с ним неделю. — Дает он нам жару! — Стащив с головы пилотку, он вытер ею мокрый лоб. — Я все время был у минометчиков. Хорошо работают ребята. Только сдерживать приходится, терпения не хватает. — Оглядел поваленный сарай. — Вот треску, наверно, было, когда он вломился! А если бы по центру пропахал? — От волнения Чигинцев говорил и говорил, пока я его не прервал.
— Возьмите резервный взвод и выдвиньтесь на левый фланг, — сказал я. Там пусто, и немцы могут зайти нам в тыл.
— Понял. — Чигинцев накинул на взлохмаченные волосы пилотку, выпрыгнул из окопчика и побежал к штабу, где находился резервный взвод.
Третий танк застрял на дороге с перебитой гусеницей. Поворачивая башню, он вел огонь в направлении оставшегося противотанкового орудия, установленного правее от дороги. Артиллеристы отвечали огнем, видно было, как снаряды ложились рядом с танком, даже отмечались прямые попадания, но поджечь танк не могли…
Это сделал бронебойщик Иван Лемехов. Я видел, как он полз, таща за собой ружье, влево вдоль окопов. Остановился, взглянул на танк и опять пополз, пока не нащупал у танка уязвимое место и не поразил его. Когда Лемехов убедился, что танк действительно горит, он так же ползком вернулся в свой окопчик.
Начало смеркаться. Еще один военный день, наперекрест простреленный, оглушенный взрывами, обожженный огнем, умирал. Скупо и жалко сочащийся свет иссякал, и вечерние тени, подобно темным бинтам, плотно ложились на раны земли.
Уже в полной темноте к сараю пришел лейтенант Тропинин. Он привел связного, которого я еще днем посылал в дивизию с донесением. Голова бойца была небрежно забинтована: пока шел сюда, попал под минометный обстрел. Морщась от боли, он обессиленно опустился на груду теса. Посидев так с закрытыми глазами, он повторил то, что сообщил Тропинину: батальону приказано отступать в направлении Серпухова.
— Дорога, по которой мы прибыли сюда, захвачена противником, — добавил связной.
— Письменного приказа об отступлении нет. Что ты думаешь по этому поводу, комиссар? — спросил я появившегося Браслетова.
— Думаю, обстановка сложилась так, что тут не до письменных распоряжений, — сказал он. — Успели передать устно — и на том спасибо. А если задержимся здесь до утра, от нас останется мокрое место.
Батальон снялся незаметно и бесшумно.
Ветер утих. Начался моросящий, едва слышный дождик. Захлюпали под ногами свежие лужи. Темнота обступила со всех сторон, липкая, плотная, стесняющая движения, и люди угадывались лишь по шуму шагов, по неясным очертаниям, по голосам.
Внезапно темнота эта затрепетала, отшатнулась, оттесняемая огнем. Загорелись три дома, должно быть, подожженные немцами, пробравшимися в город. Бревна, высушенные временем, вспыхнули, как порох, пылали, рассыпая по черному небу искры, дружно, с веселой яростью — пожар некому было гасить. Пламя властно обнимало пространство все шире и шире, расстилая по земле колеблющиеся красноватые полосы, и в их неверном зловещем свете заметно было, как по полю бродили немецкие солдаты, отыскивая раненых и убитых.
По улице, в развевающихся знаменах огня, проскакали всадники. Они направились прямо к нам.
— Немцы! — заорало сразу несколько голосов. Кто-то выстрелил, кто-то побежал в тень домов…
— Стойте! — крикнул Чертыханов. — Свои! — Он кинулся навстречу передней лошади, осадил, повиснув на ее морде. — Сержант Мартынов! Окаянная голова! Думал, сковырнули тебя, как по нотам… Слезай, конник! — Он подергал сержанта за сапог.
— Отстань, — сказал Мартынов сердито, но в голосе его тоже слышалась радость оттого, что вернулся к своим цел и невредим. — Где комбат?
— Вот он, не видишь?
Мартынов слез с лошади и, подойдя ко мне, произнес скупо:
— Разведка поставленную задачу выполнила… — Помолчал немного, вглядываясь в меня. — Группа Куделина не вернулась, товарищ капитан?
— Вернулась.
Мартынов облегченно вздохнул и улыбнулся.
— Разрешите доложить о действиях разведки. Я коротко…
Мимо нас, спускаясь вниз к реке Тарусе, двигались роты красноармейцев. Дорогу им освещало зарево. Тени от идущих были уродливо удлиненные, черные, тревожные… Мартынов, склонив голову, обмотанную нечистой марлевой повязкой, некоторое время смотрел на эту молчаливую процессию, отходящую на восток, спросил:
— Приказ был?
— Да.
Браслетов попросил сержанта:
— Ну расскажи, расскажи… Где лошадей взял?
— В направлении на Серпухов движется немецкая Пятьдесят вторая пехотная дивизия. Наш батальон вел бой с первым батальоном Сто восемьдесят первого пехотного полка. С малой артиллерией, с минометами. Танков немного, мы насчитали три.
— Они приказали долго жить, — вставил Чертыханов хвастливо. Перещелкали их, как орехи.
Мартынов скептически усмехнулся.
— Уж не ты ли щелкал?
— Нет, тебя дожидался…
— Ну, ну, сержант, — торопил Браслетов. — Что дальше?..
— Мы напали на обоз полка, растрепали его, захватили пленных, документы… Вот они. — Мартынов подбежал к бойцу, стоящему поодаль, держа под уздцы лошадь, взял у него кожаную сумку, такую же сумку снял с себя и все это передал мне. — Пленных привезти не удалось. Они погибли в перестрелке от своих же. Штабную машину сожгли. Оружие и лошадей забрали… — Помолчал, на лицо его лег красный отблеск пожара, темень залила глазницы. — Трое убитых, четверо раненых, товарищ капитан. Одного тяжелораненого оставили в деревне Сьяново у женщины, приказали ухаживать за ним.
— Устал, сержант? — спросил Браслетов.
Полные, круто вывернутые губы Мартынова разомкнула улыбка.
— На войне усталых не бывает, товарищ комиссар. Не должно быть.
— На войне кто устал — тот пропал, — добавил Чертыханов. — Как по нотам…
