— Война помешала, а то дожили бы, — сказала Зоя.
— Ты думаешь, не доживем?
— Сейчас война. Трудно делать какие-либо предположения.
— Нет, Зоенька, доживем. Обязательно доживем! Ну, может, не мы лично, а наши погодки-девчата. — горячо заговорила Наташа, приподнявшись на локте и глядя расширившимися глазами в лицо подруги. — Вот закончится война, и начнется… Ка-ак возьмемся дружно!
Столько непосредственности и веры была в словах Наташи, что Зоя невольно заулыбалась. И подумала, что она не смогла бы так: Наташу через несколько дней увезут на каторгу в Германию, а она с таким увлечением рассуждает о далеком послевоенном будущем.
В шестом часу утра, наговорившись, они заснули.
Все стало ясным на следующий день к вечеру, когда из комендатуры вернулись четверо измученных, в синяках и кровоподтеках, жителей Знаменки.
К тому времени кто-то из полицаев успел проболтаться о жеребьевке в сельуправе. И загуляла передаваемая из хаты в хату молва, обрастала в пересказах подробностями, и от этого становилась еще чудовищней, до неправдоподобия жуткой. Никифор услышал об этом от Прасковьи Наумовны Баклажовой, у которой вместе с Орловым провел остаток ночи. Муж Прасковьи Наумовны был расстрелян немцами в числе 73-х. С ним Орлов был в дружеских отношениях и хорошо знал всю семью Баклажовых.
Прасковья Наумовна спросонья не сразу поняла, что от нее требуется, но, поняв, не колеблясь, уступила парням свою койку, перебравшись на печь.
Утром она послала двух дочерей-подростков разведать: одну к Орловым, другую — к Дарье Даниловне Козловой. Девочки принесли успокоительные вести. Все обстояло благополучно, за исключением того, что в обеих хатах тревожились о пропавших. Старшая — Нина, побывавшая у Орловых, передала Петру записку и сказала, что к Орловым её доставил чей-то мальчик. Это была записка Наташи, в которой она коротко сообщала, что полицаи не приходили, что Зоя и Нюся ночевали у нее и что сама она получила повестку в Германию. Кончалась записка просьбой о встрече.
Решили так: Орлов пойдет домой, чтобы успокоить родных, потом навестит Наташу, а Никифору в этот день никуда не следует показываться — хозяйка спрячет его на сеновале. Если возникнет надобность увидеться, то кто-нибудь — Наташа или Орлов — придет к Никифору. В крайнем случае братишка Наташи принесет записку с указанием места встречи.
В полдень на сеновал к Никифору зашла Прасковья Наумовна и рассказала, что прошедшей ночью на алексеевском конце арестованы Вареников Иван и молодая женщина, у которой муж на фронте, Ксана Приходько.
Положение окончательно прояснилось перед вечером. Хозяйка принесла Никифору ужин и сообщила, что из комендатуры отпустили четверых, избитых в кровь, а пятеро сидят до сих пор — у них допытываются, кто взорвал немецкие автомашины с хлебом. Часа через полтора, в сумерках, пришли оживленные Орлов и Наташа. Они держались уверенно, без опаски. Товарищи подтвердили рассказ Баклажовой и дополнили его слухами о жеребьевке.
— Ты попал, очевидно, в бюллетень, — закончил Орлов и похлопал Никифора по плечу, вкладывая в этот жест сочувствие и радость за товарища, которому счастливо удалось избежать неприятностей.
— Хорошо бы проверить эти слухи, — проговорил Никифор задумчиво, — У кого-нибудь из наших есть знакомые среди полицаев?
— Есть, — сказала Наташа. — У Анки Стрельцовой.
— Пусть узнает, что может. И вообще, информация из первых рук нам всегда нужна.
— Ладно. А как с ее утверждением?
— Сейчас и утвердим, — сказал Никифор с чуть заметной усмешкой. — Ведь комитет, кажется, в полном составе… Кто за прием Стрельцовой Анны в нашу организацию, прошу голосовать. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Стрельцова Анна принята в ДОП единогласно.
— А протокол?! — ужаснулась Наташа.
— Протокол оформим позже, поручаем это тебе.
Орлов рассмеялся:
— Ты формалистка, Наташа.
Наташа ничуть не обиделась, а совершенно серьезно, с покорным отчаянием, написанном на её похудевшем за сутки лице, сказала:
— Я об Анне забочусь. И Лиду Белову утвердить тоже нужно. Кстати, она просит личного свидания с руководителем организации, обещала что-то рассказать о своем бывшем муже. А мне теперь уж все равно…
— Опять двадцать пять, за рыбу гроши! — рассердился Орлов. — Скажи хоть ты ей, Митя. Я битый час толковал!.. Боится, и все тут.
— Я не за себя — за мать и братишку боюсь, — с тоской сказала Наташа.
Видел Никифор, что девушке кажется безвыходным её положение — Наташа и мысли не допускала, чтоб из-за нее страдали родные; она готова была пожертвовать собой, лишь бы не трогали брата и мать. И он затруднялся, с чего начать неприятный разговор.
Не так-то легко сказать: твои благородные стремления сейчас вредны и не нужны; ты, комсомолка да еще член комитета ДОПа, обязана общее дело ставить выше личного. Но как сказать это? Не покажется ли ей, девятнадцатилетней, это требование кощунственным и жестоким? Куда проще убедить человека, что он должен сражаться насмерть, чем доказать ему необходимость жертвовать ради того же великого и светлого дела благополучием своих близких. Все трое лежали на траве возле сеновала, где весь день провел Никифор. Со стороны двора их загораживала огромная куча хвороста, от огородов — стена высохших кукурузных будыльев. Лежали головами друг к другу.
Орлов по этому поводу пошутил:
— Заседание комитета на животах. Первый случай в истории всех комитетов.
Никифор поморщился: вот уж не время шутить, когда предстоял такой серьезный и тяжелый разговор.
— Слушай, Наташа, — заговорил он, доброжелательно глядя на девушку. — Вот ты вступила в нашу организацию… Мама твоя об этом знает?
— Нет. А что?
— Ты стала на опасный путь, — Никифор тряхнул головой, словно отстраняясь от ненужного вопроса. — Если поймают любого из нас, то немцы… — Никифор сделал вокруг шеи петлеобразный жест, — Понимаешь?
Наташа кивнула и опять не удержалась от вопроса:
— Ну и что?
— Если это случится с тобой, то каково будет матери? Ты думала?
— Думала.
— И все-таки вступила в ДОП?!
— Что ты говоришь, Митя! Я же комсомолка! — произнесла Наташа с таким прямодушным удивлением, будто её товарищ сморозил что-то несусветное.
— Вот-вот, — удовлетворенно проговорил Никифор. — Теперь давай о твоей матери. Что ей угрожает, если ты не поедешь в Германию? Ты полагаешь, её отправят вместо тебя?
— Так полицаи сказали.
— И ты им веришь?
Девушка пожала плечами:
— Веришь не веришь, а от полицаев всего можно ожидать.
— Я думаю, это просто угроза и больше ничего, — сказал Никифор. — Немцам нужна молодежь — здоровая, выносливая, дешевая рабочая сила. А с пожилыми им возиться невыгодно — толку от них меньше, а хлопот больше. Поэтому мобилизуют в Германию только молодых. Сама теперь посуди: есть расчет немцам вместо тебя брать твою маму? Нет такого расчета! Это полицейская провокация. Но угрозу они могут осуществить, хотя и иным образом. Арестуют на время, скажем, твою маму. Или оштрафуют. Но что бы они ни сделали, а матери это будет легче, чем проводить тебя в Германию.
— А если арестуют маму и будут держать её в подвале до тех пор, пока я не сдамся? — спросила Наташа.
— Возможно и так. Предугадать действия полицаев я не могу. Ты сама же сказала, что от них всего можно ожидать. Думаю, однако, это будет только в том случае, если и на сборный пункт не придешь ты одна, ну еще два-три человека. С единицами расправиться легко, а если не явится половина мобилизованных?.. С такой массой полицаи ничего не смогут сделать… Не посмеют, побоятся. Они и так за последнее время хвосты поджали.
— А если наша организация, — вставил Орлов, — развернет соответствующую работу.
— …То, — продолжал Никифор, — полицаи не досчитают очень многих из мобилизованных. Поэтому, мне кажется, надо срочно выпустить листовки, призывающие молодежь не являться на сборный пункт. А члену комитета Наташе Печуриной предлагаю подать личный пример — скрыться на время из дому. Голосуем сразу за два пункта. Кто за? Единогласно.
Светлыми, как два родничка, глазами смотрела Наташа на Никифора. В них светилась признательность, граничащая с восхищением. То, над чем она безуспешно ломала голову всю ночь, стало ясным и простым. Конечно же, она не имеет права бросать ДОП. Она должна остаться. А мама простит, если из-за дочери придется пострадать немного. В крайнем случае, если Наташа узнает, что маму бьют и мучают полицаи, то она придет к Раевскому и скажет: «Вот я, пейте мою кровь, а маму отпустите, она ни в чем не виновата».
Дома Наташа объявила матери, что ни в какую Германию она не поедет, останется, и все тут.
Анна Ивановна испуганно вскинулась. Простонала:
