— Держитесь строго большака на Чаквар, не забирайте влево, на проселки.
— Дороги нам известны, товарищ майор, не привыкать, — наигранно-беспечно махнул рукой лейтенант-связист.
В сумерки тыловое селеньице затихло, прислушиваясь к тому, что творилось там, на западе. Артиллерийская канонада заметно ослабела, вошла в ритм. «Остановили немцев», — подумал Андрей. Но сам никак не мог уснуть. И кому пришло в голову вызывать его в штаб фронта в такое время? Зачем он понадобился отделу кадров?.. А что если завтра повернуть назад, в дивизию, сославшись на обстановку? Нет, нельзя. Приказ есть приказ. Что ж, надо добираться. Тут уже недалеко… Он переворачивался с боку на бок, брал кисет с болгарским табачком — подарком видинского партизана, закуривал и думал, что теперь с батальоном, как там Рая, — ждет, наверное, теряется в догадках. Хуже нет валяться в тылу без дела, когда на переднем крае неспокойно.
Чуть свет Андрей встал, наскоро умылся, привел себя в порядок. Хозяин, гостеприимный словак, залетная птица в здешних местах, угостил его на дорогу кружкой доброго вина и наперченным свиным рулетом.
Он решил не ждать попутной машины, а дойти по морозцу пешком до берега Дуная, где попутчиков будет сколько угодно. Ночью выпал сухой снежок. Дул низовой несильный ветер. По стеклянной проселочной дороге текла русская поземка. Чу́дная погода! Немцев конечно, вовсе утихомирили: на западе ни единого пушечного выстрела.
Андрей прошел на восток километров пять-шесть, когда в белесом небе, затянутом реденьким туманом, появились «фокки» и «юнкерсы». Он остановился, проводил их до горизонта долгим суровым взглядом пехотинца. Через несколько минут долетели гулкие, с пружинистым подскоком, удары бомб, и стая немцев врассыпную, налегке пролетела обратно, в сторону Балатона, откуда шел навстречу им уже другой косяк. Это озадачило Дубровина: неужели немцам все-таки удалось прорваться, если они бомбят так близко? Он набавил шаг. На развилке дорог, не задумываясь, взял правее, чтобы сразу выйти в район села Дунапентеле.
Вскоре он увидел впереди небольшую артиллерийскую колонну. Она шла в сторону Дунапентеле во весь опор, — так, что подпрыгивали пушки на прицепе. Это уж совсем не понравилось ему.
А в небе тем временем где-то очень высоко завязывались короткие воздушные бои. Однако «юнкерсы», не обращая внимания на наших истребителей, проходили совсем низко. Южнее их, по самому горизонту, натужно гудя моторами, плыли другие вереницы бомбардировщиков.
Туман окончательно рассеялся: день обещал быть летным. Но где же «ИЛы»? (Откуда было знать Андрею, что в это самое время наши авиадивизии спешно перебазировались на восток, за Дунай, потеряв свои аэродромы, захваченные противником.)
Он расстегнул шинель, снял шапку и, помахивая ею в такт шага, заставил себя идти умереннее — и без того сильно взмок за эти два часа. Венгерское зимнее солнце начинало припекать. В России так бывает лишь на масленицу, в начале марта.
Постепенно успокаиваясь, он уже с некоторым любопытством оглядывался по сторонам. Кругом ни души. И белым-бело. Вся придунайская равнина — в зеркальных бликах: они весело поигрывают на откосах сугробов — то гаснут, то разгораются на подсиненном за ночь ломком насте. И в небе стало вроде бы потише, поспокойнее: воздушные бои отдалились вправо, туда, где кружатся теперь немцы. Андрей позволил себе даже закупить.
И вдруг он уловил ровный шум моторов. Нет, он не мог ошибиться — танки! Но где же они? Пристально, до острой рези в глазах, он вглядывался в ту сторону, откуда доносился этот характерный шум. Наконец, различил в белом сиянии наста пыльно-снежные буруны. Танки шли боевым курсом на северо-восток. Неужели отступают наши? Но почему именно сюда, а не на юг, где, кажется, самое пекло?
Однако что же раздумывать посреди дороги, — скоро должен показаться Дунапентеле: там все сразу станет ясно.
Андрей для чего-то застегнул шинель, надел ушанку, приосанился, как перед атакой, и зашагал скорым шагом дальше. Проселок вел наперерез головному танку, который, увлекая за собой широкий клин других машин, на средней скорости, мерно покачиваясь, выходил наискосок к дороге.
И тут он увидел крест на башне. Немцы!..
Андрей поискал глазами хоть какую-нибудь лунку, но всюду вокруг была идеальная сверкающая плоскость. Головной танк уже заметил его, сбавил скорость у самого проселка. Тогда Андрей нащупал в кармане шинели одну-единственную лимонку: она случайно оказалась там вместе с зажигалкой. Он крепко стиснул ее в ладони полусогнутой руки, — немецкие танки шли с открытыми люками, как на марше. Он терпеливо выждал, отсчитывая дистанцию, для верного броска, и когда из темного зева люка приподнялся офицер, Андрей крупно шагнул навстречу и кинул гранату точно в цель. Плеснулось оранжевое пламя, ударил трескучий взрыв. Головной танк встал, ошеломленный его дерзостью.
Андрей выхватил из кобуры пистолет, больше у него ничего не оставалось. В это время еще два танка, шедшие за командирским, остановились на дороге. Он с упора, с локтя, дважды выстрелил тоже в люковый зев ближнего. Хотел выстрелить еще, прежде чем пустить себе пулю в лоб, но там, в ближнем танке, не выдержали этого поединка, — и оттуда хлестнула по залитому солнцем ослепительному насту длинная автоматная очередь.
Андрей упал недалеко от головной машины, которую он все же остановил, наповал сразив гранатой немецкого полковника из танковой эсэсовской дивизии «Мертвая голова».
…Так и лежал он, распластанный гусеницами, на льдистом неторном проселке близ Дуная. Он не слышал, как со стороны озера Веленце начали бухать кинжальные батареи подоспевшего артполка, как немецкие танки попятились, назад, к Дунапентеле, только что занятому ими. Он ничего не слышал. Ничего не видел. Ничего не знал. Отвоевал свое комбат. Отвоевал сполна, щедрой солдатской мерой.
Необласканный, нецелованный, лежал Андрей Дубровин на предвесенней равнине Венгрии. И прожил-то на свете всего-навсего двадцать восемь лет. Через несколько дней мать получит от него последнее письмо и благословит сына на счастье с полковой радисткой, о которой он наконец-то решился написать ей.
Только отчего это сегодня у матери заныло сердце? Места не находит. Скорей бы уж кончался на Урале этот непогожий, метельный день — 19 января 1945 года.
Война — целая череда драматических неожиданностей, и лишь очень немногие из них угадываются заранее, как было, например, на Курском выступе. Но Курская битва носила черты генерального сражения на самом изломе всей войны, когда стратегическая инициатива уже перешла в наши руки. Там усилия обеих сторон сосредоточились на узком участке фронта, где стояли друг против друга главные силы Красной Армии и вермахта. Совсем иная обстановка сложилась в начале сорок пятого года, когда войска центральных фронтов шли к Одеру, а в Венгрии завязались исключительно тяжелые оборонительные бои. Вряд ли кто мог тогда с полной уверенностью сказать, что немцы нанесут свои заключительные удары именно в районе Балатона, что они пойдут и на потерю берлинского предполья — ради сохранения во что бы то ни стало своих позиций на юге, куда спешно перебрасывались со всех концов последние танковые дивизии. (Не только одна венгерская нефть притягивала их, хотя танки и «неравнодушны» к нефти.) В результате массовой перегруппировки на Восточном и Западном фронтах противник собрал на Будапештском направлении такой механизированный кулак, который должен был, по его расчетам, как-то сбалансировать в критические дни перевес наших сил в центре. Даже с точки зрения военной доктрины самих немцев это могло показаться не логичным, но, как видно, не логика, а животный страх руководил Гитлером на исходе проигранной войны, Ему важно было какой угодно ценой отдалить час окончательного разгрома, в надежде на сепаратный мир на западе.
Третий Украинский фронт, не имея сколь-нибудь значительных резервов, оказался лицом к лицу с мощной немецкой группировкой, которая превосходила его войска по танкам во много раз. Первые два контрудара на Бичке и Замой насторожили командование фронта, однако не все от него зависело, чтобы встретить новый, третий, контрудар более подготовленным, тем более, что в это время, по слезной просьбе Уинстона Черчилля, раньше срока началось наступление в Польше: надо было выручать Дуайта Эйзенхауэра, отступавшего в Арденнах, и Ставка не могла, конечно, немедленно помочь Толбухину свежими силами.
И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.
