И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.
Как только стали немного проясняться масштабы немецкого контрнаступления, Толбухин приказал выдвинуть на линию канала Шарвиз 18-й танковый и 133-й стрелковый корпуса — все, что было у него про черный день. Однако противник, не считаясь ни с какими потерями, лез напролом и к исходу первого дня вклинился в оборону Четвертой гвардейской армии от шестнадцати до тридцати километров в глубину. В других условиях это было бы не так опасно, но тут, в Венгрии, буквально за плечами, протекала многоводная река — отступать некуда. Вся надежда на смелый, решительный маневр наличными силами в ходе самого оборонительного сражения.
Командующий 17-й воздушной армией генерал-полковник Судец то и дело докладывал маршалу о том, что аэродромы, один за другим, оказываются на территории, где уже хозяйничают немцы. Сперва беда постигла авиаполки 262-й ночной бомбардировочной дивизии, что базировалась совсем недалеко от передовой.
— Надо продержаться до утра, не ослаблять ударов с воздуха по мостам через канал Шарвиз, — отвечал Толбухин.
Таким же был его приказ, когда пришло известие об угрозе полевым аэродромам 288-й истребительной дивизии, которые находились в районе Секешфехервара.
И техники, зенитчики, сами летчики, вооружившись гранатами, стояли насмерть до утра, чтобы только выиграть лишний час до подхода подкреплений. Самолеты прямо с земли открывали пушечный огонь по танкам. Ничего подобного, кажется, нигде никогда не случалось за всю войну, чтобы даже офицеры штаба воздушной армии, наши асы, с гранатами в руках отбивали наскоки танков наравне с пехотой, как это было на одном мосту через канал Шарвиз около села Цеце.
Ночь на 19 января была, наверное, самой черной ночью в жизни маршала Толбухина. А тут еще старая контузия давала о себе знать: ныла, разламывалась от боли голова. Маршал, с трудом превозмогая хронический недуг, еле держался на ногах. Лечь — значит, сдаться. Отовсюду поступали тревожные сигналы о срочной помощи. Но резервов не было. Посланные в район прорыва два корпуса к утру сами оказались в полном окружении.
Утром Толбухину сообщили о выходе танкового авангарда противника к Дунаю близ Дунапентеле. Фронт был отныне рассечен на две части в самом уязвимом месте. Уже неподалеку от КП, располагавшемся в маленьком прибрежном городке Дунафельдваре, ясно слышалась орудийная стрельба. Командный пункт фронта защищала одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек. «Надо уходить, пока не поздно», — читал Толбухин в глазах своих помощников, когда они собрались к нему на Военный совет безо всякого вызова. Кто-то вполголоса заметил, что на Дунае сильная шуга и переправы трещат по швам. (Ах, как некстати разыгрался и этот г о л у б о й Дунай!).
Позвонили из Ставки. Толбухин, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, доложил Верховному Главнокомандующему о положении на фронте. Наступила тягостная пауза, которой, казалось, не будет конца. Потом Сталин глухо спросил:
— Как вы считаете, не лучше ли вам отойти на левый берег Дуная?
Толбухин подумал. В неожиданном вопросе Сталина, прозвучавшем будто и с сочувствием, был едва скрыт горький упрек. Он хорошо знал Верховного и не мог не обратить внимания на его интонацию.
— Нет, это почти невозможно, мы остались без мостов, на Дунае ледоход, — сказал командующий, фронтом.
— Тогда решайте сами, как лучше. Будем помогать вам…
Толбухин медленно опустил трубку, еще подумал несколько секунд и уже твердо объявил своим генералам:
— Будем воевать на правом берегу.
Все поднялись: нужно было, не теряя ни минуты, отправляться в войска, где решалась судьба фронта.
— Давайте, действуйте, — прощаясь с генералами, сказал командующий. И, взглядом провожая их, добавил уже вдогонку: — Очень-то не лезьте под огонь, ни к чему.
Но видавшие виды генералы Желтов, Лайок, Неделин, Котляр, Судец готовы были на все, лишь бы остановить немцев, которые, с ходу расширяя прорыв, наступали и на юг, во фланг 57-й армии. Танковый коридор глубокого прорыва, соединив Балатон с Дунаем, давал противнику возможность прочно блокировать южную группу войск, чтобы облегчить поход на север, к Будапешту.
Толбухин долго стоял у карты, ожидая начальника штаба с последними новостями. Когда тот наконец явился, он отдал распоряжение: никого, кроме раненых, не переправлять через Дунай, за которым для Третьего Украинского фронта земли нет.
— Позвоните контр-адмиралу Холостякову, скажите ему прямо, что моряки должны принять на свои плечи всю тяжесть тылового обеспечения. Дунайская флотилия должна спасти фронт. Вот так.
А немцы тем временем, кажется, вплотную приблизились к КП. С наступлением сумерек стала слышна не только артиллерийская, но и ружейно-пулеметная стрельба. Толбухин вышел к воротам, где, зябко поеживаясь от ветра, ходил вдоль фасада дома пожилой солдат-автоматчик, весь обвешанный гранатами.
— Холодно? — спросил он автоматчика.
— Есть немного, товарищ маршал.
— Ничего, скоро опять потеплеет.
— Никак не пойму, товарищ маршал, что за страна такая — Венгрия: то солнце припекает — хоть снимай шинель, то подует сиверко — и хоть тулуп надевай.
— Одним словом, странная страна? — невесело улыбнулся Толбухин.
— Непривычная, товарищ маршал.
— Не боишься? — он кивнул на запад, откуда перекатами доносилась вечерняя пальба.
— А к этому я давно привык, товарищ маршал. Под Сталинградом было куда хуже.
— Хуже, хуже, — согласился Толбухин, довольный тем, что автоматчик знает Сталинград не по наслышке.
Чтобы поразмяться малость, он пошел в сторону Дуная. Его шофер с двумя автоматчиками из штабной охраны тут же последовал за ним на виллисе.
Городок выглядел пустым. На улицах — ни души.
Толбухин остановился на круче правого берега. Внизу шумела ледяной шугой великая река. В серой полутьме коротко помигивали бортовыми огоньками бронекатера Дунайской флотилии. Она прошла вместе с сухопутными войсками длинный путь от суворовского Измаила до Будапешта, надежно обеспечивая стык двух фронтов — Третьего и Второго Украинских. Моряки не раз выручали пехоту из беды. Теперь же флотилия не только главный перевозчик на Дунае, но и оборонительный рубеж — от венгерской столицы до Югославии. Теперь для моряков действительно «последний парад наступает». Вот уже в Дунапентеле бронекатера вступили сегодня в огневой поединок с «тиграми», когда те с ходу, разгорячившись, вырвались на самый берег.
«Но все-таки правильно сказал автоматчик, что под Сталинградом было куда хуже, — думал Толбухин, растирая ладонью больной затылок. — Пожалуй, для солдата-то еще важнее, чем для маршала, эта параллель: если есть за плечами такие тяжелые бои, то и сам черт не страшен. Сейчас худо только одному фронту, а тогда худо было всем. Сейчас отступает только один фронт, а другие наступают. И Дунай, в конце концов, не Волга, за которой стояли наготове последние резервы. Теперь немцы, в свою очередь, стягивают сюда все подчистую. Недаром позвонил сегодня сам Верховный. Со скрытым раздражением предложил он оставить этот задунайский плацдарм. Мог бы, впрочем, обойтись и строже, как бывало раньше, да знает, что фронт давно воюет без резервов. К тому же успехи центральных фронтов, конечно, радуют его, и он смотрит сверху на эту балатонскую досадную историю, как на частный эпизод. Вообще он стал заметно сдержаннее, покладистее. Обещал помочь. Откуда может прийти помощь скорее всего? Ну, конечно, со стороны Второго Украинского. Родион Яковлевич Малиновский должен кое-что подбросить, несмотря на затянувшееся дело в Будапеште. Он тоже испытывал на себе мощные контрудары немцев на внешнем кольце окружения Сталинграда, когда фон Манштейн шел напролом, чтобы выручить фон Паулюса. Давно это было. Много воды утекло с тех пор и в Волге, и в Дунае. А вот приходится опять, напоследок, стоять насмерть. Тогда, на Волге, они с Малиновским командовали армиями, сейчас командуют целыми фронтами. Масштабы другие, но много схожего в оперативной обстановке. Однако военная история повторяется не только для командующих, — пусть-де не забывают уроков прошлого; военной истории желательно еще разок проверить и крепость солдатского духа. Черт с ней, пусть куражится. Недаром говорят, что за одного битого двух небитых дают».
