Дмитрий Холендро - Чужая мать

А потом целовались в глухом углу парка, и как ни был тот велик, а волшебные звуки духового оркестра долетали сюда. А потом... Какой же радостной была эта беда! Его новая любовь служила секретаршей на курсах и выдала ему справку, что он отлично усовершенствовался. Он сказал, что никуда не уедет без нее, а она засмеялась и пообещала проводить его.

Дома он спасался только тем, что курил до одурения. Сочинял для Лены прощальные слова, но так и не смог сказать их, убить ее. А она, работавшая тогда уборщицей в заводоуправлении, подгадала свой отпуск к его, это было не просто, и увезла таявшего мужа в деревню — лечиться от болезни, неведомой врачам.

И была там река в старых липах, таких, как у Кости нарисованы. Может, потому они коснулись души? И зеленая цвель, кое-где рассеченная носами черных лодок, покрывала тихие заводи. И еще был шиповник, алевший глазасто на откосе, где они обычно присаживались отдохнуть. Ни о чем не говорили. Просто сидели. В полдень Лена бегала к стаду, которое паслось на виду, приносила бутылку молока и поила мужа. И однажды он отбросил бутылку в глубокую траву и взял Лену за плечи.

И они смеялись оттого, что губы у Лены тоже стали в молоке, густом, как сливки, и долго искали в траве бутылку, потому что очень захотелось пить, но бутылки не нашли и пили просто из родника, стоя на коленях, голова к голове...

— Лена! — вдруг позвал он среди ночи.

Она вошла, как всегда, быстро.

— Чего?

— Грешен я перед тобой... Помнишь, в деревню ездили? Болезнь у меня была, врачи не умели справиться, нету таких таблеток, ты одна все сделала. Даже то, как причесываться начала. Коса вокруг головы заместо пучка. Но особой красавицей ты была, когда мы воду пили из родника, растрепанная... Прости меня, Лена!

— О! Выдумывает из себя героя. Чего ты!

— Для того только и говорю, что прощенья решил у тебя попросить.

— Сизым перышком в хвосте сверкает селезень, — смеялась Елена Степановна. — Ох!

— Объясняешься ей под старость лет, а она...

— В чем?

— В ней, в чем! Вроде бы уж неловко нам говорить... в любви.

Она махнула рукой и вышла.

И больше не спалось уже. Вспоминала, как во сне он звал ту женщину, будто мог докричаться, то в голос, то шепотом повторял ее имя, которое помнится до сих пор.

А в окно, в глаза уже заглядывал рассвет. «Встану, — подумала, — тихонечко пошью Зине на руках, смечу». Ей, Зине, позвонили на работу из заводского профкома, предупредили, что скоро дадут путевку в Ялту, пусть готовится. Вечерами вместе пересматривали весь ее гардероб. Оказывается, были у нее нарядные блузки и платья, про которые она забыла, потому что подолгу ходила в чем-то одном, привычном. А теперь придумывали, как их обновить, чтобы выглядеть модной.

Юля тоже не спала этой ночью. Может, была дремота на полчаса, странная, с каким-то полусном, будто она надела свадебное платье и спускалась по знакомой лестнице своего дома, вышагивая невесть откуда взявшейся царской походкой. В загс она приехала с цветами, на такси. Вылезла здесь еще торжественней и... долго ждала. Другие пары входили и выходили, а Кости все не было. Спросила симпатичную служащую, бывает ли, что опаздывают женихи?

— Бывает.

Еще погуляла, пождала.

— А бывает, что жених совсем не приходит?

— Бывает.

Старик Бадейкин, ставший непохожим на себя и даже незнакомым, с бородой, — но это был он! — подкараулил ее и сказал:

— Не придет!

— Вы меня с кем-то спутали! — ответила она.

— Возьми платок и вытри глаза, — сказал старик.

И она пошла домой через весь город, пешком, в свадебном платье, с увядающими розами в одной руке и чужим платком в другой. Лицо у нее было неподвижное, как из глины. Взрослые проходили мимо, никто не скашивал на нее свои глаза, а дети кружились около, обгоняли и с откровенным любопытством опять выглядывали из-за каждого куста на бульваре, как разведчики. Положив розы на скамейку, она улыбнулась детям и сама себе напомнила ту девушку из «Ночей Кабирии», что в конце концов улыбалась и плакала среди пляшущей детворы.

Когда кончилась ночь, на рассвете, Юля дождалась наконец громко слышных шорохов ключа в замке, клацанья самого замка и легкого переступания мамы по полу. Мама всегда разувалась и по коридору шла в мягких шерстяных носках, на цыпочках. «Я вкрадываюсь домой, как мышка, — говорила мама, — чтобы никого не будить».

— Я не сплю, мама.

— Так и знала.

— Почему же он мне не позвонил, мама? Ни разу!

— Видно, ему тоже нелегко, Юленька. Исключительный мученик.

Приподнявшись на своем просторном диване, Юля посмотрела на мать, присевшую поверх постели у окна, за которым начинало дымиться утро.

— Что это такое — исключительный мученик?

— Есть такие.

— Хорошие они или плохие?

— Может, самые лучшие!

— Ну, так я сделаю ему подарок! Я не буду разлучницей. Сяду сейчас, дошью Людочке платье, чтоб не поминала лихом, а потом, — громко восклицала Юля, ликуя и смеясь, — продадим мебель и укатим в поезде!

— Куда? — цепенея, спросила мать, хотя с детства предупреждала Юлю, чтобы не смела «кудыкать» на дорогу.

— К Тому Сойеру. Она звала.

— А квартира?

— Поменяем!

— У нас тут город рабочий, хорошее снабжение.

— А там — безработный, что ли? Тамара говорила, два буфета на вокзале и люди нужны. — Юля снова глянула на озадаченную мать и взмолилась: — Не могу я тут жить. Ну, что я буду ям стоять на пути? Не могу! Не такая я баба!

— Да какая ты баба?

— Ненормальная, мама... Всем желаю счастья. Как дура!

Шоссе углублялось в лес, и машина тонула в зелени. Лопоухий орешник забирался в сосняк, зеленая гуща становилась непроглядной, но и чистые поляны вдруг попадались. Лежали среди зарослей, как пятна солнца, а между ними и небом был только прозрачный воздух, открытый лучам и сини. Промелькнет такая поляна и надолго исчезнет, а к асфальту снова толпами лезут молодые сосенки в свежих хохолках. И в быстрой «Волге» освежающе пахнет сосной.

Этот запущенный лес снился ему среди бархатных песков аравийской земли и помпезно-красивых, может быть из-за их непомерной высоты, индийских пальм. Лес плыл и плыл в раме смотрового стекла, и Лобачев чувствовал, что и две недели назад и сейчас больше всего предпочитал поезду автомобиль из-за леса. В поезде так близко лес не почувствуешь. А тут — под рукой. Остановиться, посидеть на траве, подышать? Велеть водителю?

Уже несколько раз приходила в голову эта мысль, а молчал, и мчались дальше. На то была причина посерьезней леса.

Неужели он сегодня увидит ее? Он обещал Тане приехать. Сам думал, ну, через месяц, но и две недели еле выдержал. Уже не раз в его жизни отмечалось везенье, которого он побаивался. Все шло как нельзя лучше — до некоторых пор, а потом срывалось и неудержимо катилось вниз, иной раз кувырком. Это в личных делах, поэтому допустимо такое ироническое и пышное сравнение, которое он выдумал сам себе: вдруг лопалась тяга на фуникулере счастья.

В первую неделю после приезда он ждал от Тани письмо, даже телеграмму. Хотя бы о кауперах. Ничего не поступало. Через две недели он стал искать предлог для командировки. Привязываться к кауперам не хотелось, главный докладывал ему о ходе монтажа, все шло без происшествий, и цепляться за это дело было нечестно. Он не позволял себе такого в работе. Никогда.

А покой куда-то девался. В министерстве это начали замечать даже не очень внимательные женщины и мужчины. Он уже годился, чтобы написать трактат для бравых кавалеров и для себя, недавнего, о том, как это самое чувство, без которого вроде бы легко обойтись, в неурочный час хватает тебя за горло. И, не замечая опасности, попадаешь в число тех, для кого, как давным-давно говаривали, только и свету в оконце что она. Странно, но факт. Не зарекайтесь, пижоны! Я никого не хочу обидеть, наоборот, расположен ко всем и могу поправить строчку в своем трактате: не зарекайтесь, друзья!

На асфальте мелькали тени ближних деревьев. Когда-то не было ни асфальта, ни дороги, березы и сосны росли здесь, их плоть, казалось, проступала теперь тенями. Но дорога несла в себе не только этот след, она сама была свидетельством человеческого стремления к прогрессу, а к нему причастен и некто Лобачев, которому между тем было грустно смотреть на тени вместо деревьев. Противоречив человек!

Сделав это заключение и внутренне улыбнувшись ему, Валерий понял, что просто прячется от мыслей о своем странном везенье, с которого началось недавнее пребывание там, куда он ехал.

Сначала он заметил эту женщину, поразившую его.

Оказалось, что она и есть Таня Бадейкина, именно та самая, что занимается кауперами.

Она — Бадейкина? Костина жена? Это было завидно, обидно, ужасно!