— Все, сынок, все… — сам себя не слыша, шептал Стасер. — Все… Отдай мне его, отдай… Все уже…
Часовой, будто под гипнозом вложил автоматное цевье в протянутую ладонь и вдруг будто сломанный в поясе, согнулся пополам закрывая лицо руками. Стасер несколько секунд тупо смотрел на вздрагивающие от беззвучных рыданий острые мальчишечьи плечи, чувствуя, как тело наливается тяжелой, как свинец усталостью. Лишь чудовищным усилием воли, он заставил себя, стряхнуть эту липкую, тянущую к земле паутину и окончательно возвращаясь к реальности, резко скомандовал:
— Лейтенант! Караульного на пост! Этого — разоружить! Что стоишь?! Выполнять!
И лишь дождавшись заполошного выкрика „Есть!“, склонился над тяжело хрипевшим подполковником, уткнувшись в полный ненависти и вполне осмысленный взгляд.
— За то, что ты меня ударил, капитан, сядешь! Обещаю! — массируя рукой вспухшее горло, прошипел подполковник.
— Обязательно, — кивнул ему Стасер. — Только чуть позже. Потом…
И снова бьющий прямо в лицо горячий, будто пахнуло из открытой духовки, ветер, снова вездесущая пыль и истошный рев перегретого натруженного мотора. По обеим сторонам дороги мелькают ровные геометрически правильные поля — клетки, разделенные полными мутно-желтой водой арыками. Квадратно-гнездовое земледелие. Людей, впрочем, не видно, в полуденный зной надо быть настоящим камикадзе, чтобы копошится на грядках, здесь принято работать ранним утром и поздним вечером, полдень — время вынужденного отдыха, пережидание палящего зноя в жалкой тени придорожных пальм, под сводами убогих пыльных лачуг, где нет спасения от влажной потной духоты и полчищ злых пустынных мух, накидывающихся на любую поживу. Местные мудро не замечают этих неудобств и стоически переносят их, дымя кальянами и жуя неизвестного происхождения зеленую хрень с абсолютно непроизносимым для русского горла названием и кружащим голову наркотическим эффектом. Местные родились и выросли здесь, здесь они и умрут, другой жизни они в большинстве своем не только не знают, но даже и представить не могут, потому собственный жребий не кажется им таким невыносимо тяжким и жалким. Местные умны и терпеливы — они полностью соответствуют окружающему миру, безоговорочно принимают его правила и законы, и никогда не ропщут на судьбу. Поэтому местные всегда в конечном итоге оказываются в выигрыше, никакие пришельцы из чужого и загадочного мира расстилающегося за великими пустынями никогда не могли и не смогут покорить эти выжженные солнцем покрытые мелкой красной пылью земли, никогда не победят и не сломят населяющий их народ. Так было всегда и так будет и впредь. И не жалким гяурам изменить в этом непреклонную волю Аль-Мунтаким (Мстящего) Аллаха, не им встать на пути у дающего милости верующим в него и живущим по его научению, и карающего неверных отступников, поражая их разум.
* * *
Хасан, привычно, как любой коренной житель пустыни, чуть прищурив глаза, наблюдал за ползущей по близкой дороге колонной. Как же жалко смотрелись сейчас эти неверные, в нарушение всех мыслимых норм разума и простой осторожности, двинувшиеся в путь в самую жару, да еще в тот момент, когда даже ребенку ясно, что вот-вот разразиться настоящая пыльная буря. Воистину прежде, чем покарать грешника Аллах, милостивый и милосердный, лишает его разума. А для этих осквернителей его земли час расплаты уже близок, и не спасут их в этот раз ни броня из прочного железа, ни мощные моторы, ни совершенное оружие. Хасан уже отчетливо видел, что впереди колонны идет бронемашина „брэдли“, раскачиваясь на ухабах и выбоинах приземистым хищным силуэтом, будто время от времени обнюхивая дорогу. Дальше пылили два „хаммера“ со снятыми дверями, имевшему даже на седьмом десятке лет острое, как у юноши, зрение Хасану, даже показалось, что он разглядел мертвенно-серые, с огромными противопыльными очками лица сидящих в машинах солдат. И, наконец, уже за ними показался тот, кого они ждали — закованный в броню гигант, танк „абрамс“. Хасан удовлетворенно кивнул головой — все правильно, информатор не обманул и если танк действительно есть в составе колонны, дело будет, ведь именно ради этой бронированной громады они уже несколько часов глотают пыль под жгучим стоящим прямо над головой солнцем. Танк — их сегодняшняя цель. Сегодня, та самая машина, что служила неуязвимым тараном во всех операциях неверных, превратится в жертву карающего огня, что готов спустить с небес на землю Аль-Мумит (Умертвляющий) Аллах. И ждать осталось недолго, сегодня тысячи правоверных мусульман разорванных на куски снарядами и пулеметными очередями, намотанных на гусеницы этого неуязвимого монстра с броней из обедненного урана, наконец, возрадуются в окружении гурий, глядя на то, как карающий огонь уничтожит одно из главных орудий их врага. Лишь бы не подвел прибывший из далекой северной страны посланец, лишь бы не подвело привезенное им чудо-оружие.
Хасан покосился на лежащего рядом крепко сбитого парня одетого в пустынный камуфляж. Тот с хищным прищуром охотника следил за будущей жертвой, и в его направленном на пылящий по дороге „абрамс“ взгляде Хасан прочел лишь нетерпение и злую радость предстоящего боя, ни тени страха, ни малейшего следа неуверенности и сомнений. „Вот таким должен быть настоящий воин, ведущий джихад! — с восхищением подумал Хасан. — Жаль, что мало таких людей среди нашей молодежи! И как сильны и коварны должны быть русские, если им противостоят такие бойцы, а они умудряются их побеждать!“ Хасан знал, что воин со странным прозвищем — Мамба (кажется, так называлась какая-то ядовитая змея, но спросить напрямую Хасан не решился, уж больно пришелец выглядел сурово и неприветливо) приехал из далекой борющейся за независимость Ичкерии специально, чтобы помочь в их священной войне с вторгшимися захватчиками, и сам эмир Мансур, командир тысячи воинов Аллаха, назвал его своим братом и повелел слушаться его и помогать во всем, а мулла подтвердил его слова. Однако хоть они и были почти напарниками в этом задании, чужак не желал общаться с Хасаном, отделываясь лишь короткими функциональными репликами. И еще много странного заметил за пришельцем Хасан, тот практически не молился, не имел ни Корана, ни четок и не придерживался времени намазов. Когда Хасан спросил его об этом, Мамба лишь коротко хмыкнул: „Мы на войне, старик. Аллах простит“, и так глянул, что охота спорить пропала сама собой. Лишь позже ворочаясь на грубой циновке в душной темноте глинобитной мазанки, ставшей им приютом на эту ночь, слушая тихие осторожные шорохи ищущих поживу мышей, и редкие голоса ночных птиц Хасан задумался о сказанном молодым чеченцем. Конечно, доля правды и смысла в его словах была, но лишь доля. Разве можно с чистым сердцем идти в бой, который возможно принесет тебе смерть, если ты отринул предписания Аллаха? Как можно оправдывать тяготами походной жизни невыполнение его заветов? Вот почему, наверное, такие умелые и храбрые воины, как Мамба, не могут до сих пор победить русских гяуров, что гонят против них на убой необученных мальчишек, только от материнской юбки. Просто Аль-Мугизз (Дающий Мощь) Аллах, ждет, когда же они, наконец, вновь повернуться лицом к его заветам, когда обратятся к истинной вере и поймут, что настоящий великий джихад не может начинаться с ее попрания. Вот тогда, когда все поймут это, и будет дарована окончательная победа. Ведь не зря говорится в 47 суре Корана: „А тех, кто правый путь избрал, Бог увеличит правоту и одарит благочестием“. И когда Хасан понял эту простую истину, ему стало невыносимо жаль лежащего рядом сильного и храброго, но заблудшего человека. Уже утром, он попытался вызвать его на откровенный разговор, но злой и угрюмый, имевший совершенно не выспавшийся вид Мамба, грубо оборвал его.
Тогда Хасан даже обиделся на невежу, но сейчас, когда их жизни вот-вот должны были зависнуть рядом подвешенные на тонких нитях судьбы, он понял, что вновь жалеет его. Поэтому, отчасти желая, как-то подбодрить товарища перед боем, а частью потому, что вот эти последние минуты ожидания были просто невыносимы, Хасан решился задать вопрос:
— Я вижу, ты веришь в свое оружие. Ты, наверное, много русских танков сжег в Ичкерии?
Мамба резко повернул к нему покрытое пыльными разводами лицо и вдруг, будто ушатом холодной воды окатили Хасана, таким жутким могильным холодом повеяло от глянувших на него глаз, так страшно вздернулась в волчьем оскале, обнажая крепкие зубы, верхняя губа:
— Молчи и делай свое дело, старик! Проверь еще раз камеру. Если что-нибудь пойдет не так, лично перережу тебе горло, как барану! Веришь?
Хасан мелко затряс головой, соглашаясь.
— То-то же… А танки… — только что горевший ненавистью взгляд чужака будто погас, расфокусировался уходя куда-то внутрь. — Что ж, были и танки…
